Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не приходится сомневаться — это разъяснение было дано по указанию шефа, равно как и следующий весьма откровенный пассаж: «Фон Риббентроп настроен против Англии. Наоборот, к СССР он относится как к государству, с которым Германия могла бы поддерживать отношения дружественного сотрудничества. Фон Риббентроп развивал Шуленбургу весьма широкие планы установления такого сотрудничества не только между Германией и СССР, но и между Советским Союзом и Японией. Эта идея не представляется Шуленбургу утопической»{31}. Перед нами четкая формула континентального блока, ставшего заветной мечтой Риббентропа.
Однако до полной ясности было еще далеко. 8 июля, когда в Москве был согласован текст англо-франко-советского соглашения против агрессии, Астахов, беседуя в Берлине с Кулондром, отрицал наличие политического диалога с немцами. Вечером 24 июля Шнурре пригласил Астахова и заместителя торгпреда Евгения Бабарина в тихий и уютный ресторан «Эвест» в центре Берлина, чтобы обсудить с ними ситуацию в Европе. Шнурре четко обозначил свою позицию: он говорит от имени и по указанию Риббентропа, «который в точности знает мысли фюрера». Руководство рейха предлагало поэтапную нормализацию отношений: заключение кредитного и торгового соглашений; улучшение политических отношений путем «уважения интересов другой стороны в прессе и общественном мнении»; восстановление хороших политических отношений в виде нового соглашения. «Астахов назвал путь сближения с Германией соответствующим интересам обеих стран. Однако он отметил, что, вероятно, темп должен быть медленным и постепенным. Советский Союз усматривает серьезную для себя угрозу во внешней политике национал-социализма. […] Я подчеркнул, что в настоящее время германская политика на Востоке берет абсолютно иной курс» (запись Шнурре).
«Скажите, каких доказательств Вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. […] Если у Советского правительства есть желание серьезно говорить на эту тему, то подобное заявление Вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц. Я лично был бы очень рад, если бы мне удалось поехать в Москву, где смог бы развить эти мысли в беседе с Вашими руководителями. […] Сочувственный резонанс с нашей стороны обеспечен. Наоборот, сейчас мы не находим резонанса у Вас» (Шнурре в записи Астахова){32}.
Получив отчет поверенного, Молотов телеграфировал: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно». Однако на следующий день (точнее, через пять часов!) нарком послал в Берлин конкретные указания — несомненно, после совещания со Сталиным: «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения. […] Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение. У меня был недавно [28 июня. — В. М.] Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений, но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы»{33}.
Астахов сразу проинформировал Шнурре, что сообщил Молотову о содержании их вчерашней беседы, которое «вызвало большой интерес»{34}. Это был явный сигнал Риббентропу. Почувствовав, что лед тронулся, Клейст посоветовал шефу не торопиться и не демонстрировать Москве излишнюю заинтересованность, пояснив, что за шесть или, по меньшей мере, за три месяца можно добиться взаимоприемлемой разрядки. Услышав об этих сроках, рейхсминистр расхохотался, но причину своего веселья не объяснил — знать о скором решении «польского вопроса» Клейсту было не положено{35}.
Вечером 2 августа Астахов посетил Вайцзеккера, намереваясь выяснить, кто будет представлять Германию на сельскохозяйственной выставке в Москве. Речь зашла о ходе торговых переговоров. И тут статс-секретарь «неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня [Астахова. — В. М.] видеть». Разумеется, никакой случайности в этом не было: «…Я намеревался продолжить беседы. […] которые ранее велись между Астаховым и членами Министерства иностранных дел с моего разрешения», — писал Риббентроп на следующий день Шуленбургу.
«Я изредка прерывал беседу, которая носила характер монолога», — телеграфировал Астахов в Москву. Он записал слова Риббентропа гораздо подробнее, чем это сделал сам рейхсминистр. Опытный дипломат и журналист, Астахов понимал, события какой важности разворачиваются перед ним и при его непосредственном участии. Приведу наиболее важные фрагменты его записи: «Р[иббентроп] начал с выражения своего удовлетворения по поводу благоприятных перспектив советско-германской торговли. […] Я [Риббентроп. — В. М.] также хотел бы подтвердить, что в нашем представлении благополучное завершение торговых переговоров может послужить началом политического сближения. До последнего времени в наших взаимоотношениях накопилось много болячек. Они не могут пройти внезапно. Для рассасывания их нужно время, но изжить их возможно. […] Мы считаем, что для вражды между нашими странами оснований нет. Есть одно предварительное условие, которое мы считаем необходимой предпосылкой нормализации отношений — это взаимное невмешательство во внутренние дела. Наши идеологии диаметрально противоположны. Никаких поблажек коммунизму в Германии мы не допустим. Но национал-социализм не есть экспортный товар, и мы далеки от мысли навязывать его кому бы то ни было. Если в Вашей стране держатся такого же мнения, то дальнейшее сближение возможно».
«Воспользовавшись моментной паузой», Астахов со спокойной душой дал Риббентропу (в полном согласии с официальным курсом советского правительства) соответствующие заверения, которые рейхсминистр «с удовлетворением принял к сведению». «Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, — продолжал он, — то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться».
Однако в Москву были приглашены британская и французская военные миссии, о чем Риббентроп вспомнил с явным неудовольствием, добавив: «Мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой». «Если Москва займет отрицательную позицию, мы будем знать, что происходит и как нам действовать» (запись Риббентропа).
В ходе разговора позиция германской стороны обозначилась с предельной четкостью — строго секретные переговоры по конкретным вопросам (Данциг, Польша, контроль над Балтийским морем). Однако прежде чем перейти к ним, Риббентроп хотел получить гарантии того, что намерения второй стороны серьезны. «Я вел разговор, не выказывая никакой спешки, — писал
