Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

он Шуленбургу. — Поверенный в делах, казалось, был заинтересован, несколько раз пытался повернуть беседу в сторону более конкретных вопросов, вследствие чего я дал ему понять, что я буду готов к уточнениям сразу же после того, как советское правительство официально уведомит нас о том, что оно, в принципе, желает новых отношений». «Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, которые следует предпринять… В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь [в Берлине. — В. М.], либо в Москве» (запись Астахова).

Риббентроп ждал скорого ответа, потому что подготовка к войне с Польшей вышла на финишную прямую, однако заявил, что «не считает необходимым особенно торопиться [с германо-советскими переговорами. — В. М.] […] поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений». Конечно, заявление рейхсминистра можно списать на любовь к позе и риторике, однако, как ни глянь, он оказался прав…

Разговор коснулся и больных тем. Риббентроп «предупредил, что мы [СССР. — В. М.] должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских». «Я [Риббентроп. — В. М.] описал германо-японские отношения как хорошие и дружественные. Эти отношения прочные. Однако, что касается русско-японских отношений, у меня есть свои собственные соображения, под которыми я понимаю долгосрочный modus vivendi[45] между двумя странами».

Наконец Риббентроп спросил: «Скажите, г-н поверенный в делах, — внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, — не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера. […] Я ответил, что у нас то, что Р[иббентроп] называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. „Интернациональная“ идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Р[иббентроп] выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз».

Пересказ этого не слишком-то содержательного диалога интересен как свидетельство попытки Гитлера найти идеологическое оправдание договора с идеологическим противником. Астахов подбросил будущим партнерам неплохой вариант: интернационализм вполне можно совместить с национальными интересами.

«Уже прощаясь, [Риббентроп] подчеркнул, что считает необходимым соблюдать конфиденциальный характер подобных бесед и не допускать ни малейшей сенсационности. Затем подчеркнуто вежливо проводил до самой двери, еще раз пожелав всего лучшего»{36}.

3

Это была первая настоящая встреча Риббентропа с советским дипломатом. Думаю, он волновался. Ее можно было считать удавшейся, поэтому рейхсминистр велел Шуленбургу в Москве и Шнурре в Берлине закрепить успех. В ходе встречи прозвучал намек на возможность обсуждения всего комплекса проблем «высокопоставленными представителями» обеих стран. Это была заявка на серьезный разговор, тем более что немцы прямо сообщили: «Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства». Молотов заверил, что сказанное его интересует{37}.

Одиннадцатого августа Чиано приехал к Риббентропу в замок Фушль, откуда они на следующий день отправились к Гитлеру в Бергхоф: гость был проинформирован о твердом намерении решить проблему Данцига и Польского коридора. В тот же день в Москве открылось совещание военных миссий СССР, Великобритании и Франции. Тогда же на Вильгельмштрассе была получена телеграмма из Токио: посол Отт сообщал о последних, отчаянных усилиях военного министра Итагаки Сэйсиро добиться заключения союза трех держав{38}.

Тринадцатого августа Шнурре пригласил к себе Астахова. «События идут очень быстрым темпом и терять время нельзя», — сказал он в качестве прелюдии и передал ему послание Риббентропа, полученное по телефону: Гитлер согласен на проведение политических переговоров в Москве, но поручит это не дипломатам, а одному из своих партайгеноссе, например Гансу Франку. «Шнурре подчеркнул, что речь может идти вообще о лице подобного калибра, а не только о Франке», и «как бы от себя» добавил, что «наиболее верным способом была бы непосредственная беседа Риббентропа с Молотовым»{39}.

Позже рейхсминистр утверждал: «Сначала я предложил послать в Москву не меня, а другого полномочного представителя — я подумал прежде всего о Геринге. Принимая во внимание мою деятельность в качестве посла в Англии, мои японские связи [Антикоминтерновский пакт. — В. М.] и всю мою внешнюю политику, я считал, что для миссии в Москву буду выглядеть деятелем слишком антикоммунистическим. Но фюрер настоял на том, чтобы в Москву отправился именно я, сказав, что это дело я „понимаю лучше других“»{40}. Этот рассказ вызывает сомнения. К моменту определения кандидатуры посланца Гитлер был готов заключить пакт практически любой ценой, что исключало провал миссии. Напротив, подписание договора стало бы личным успехом того, кто скрепил бы его своей подписью. Этого честолюбивый Риббентроп не отдал бы никому, кроме фюрера (о нем, впрочем, речь не шла), тем более — своему главному недругу Герману Герингу, вражда с которым, кроме личной антипатии, имела еще и геополитический подтекст: Геринг был главным атлантистом нацистского двора. Впрочем, нет — эту сомнительную честь следует уступить самому фюреру…

Четырнадцатого августа в 22 часа 53 минуты по берлинскому времени Риббентроп направил Шуленбургу сверхсрочную телеграмму с сообщением для Молотова. На деле это было послание Гитлера Сталину: «Я считаю важным, чтобы они [германские предложения. — В. М.] дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномочиваю Вас в то же самое время просить от моего имени г-на Молотова об аудиенции с г-ном Сталиным, чтобы Вы могли передать это важное сообщение еще и непосредственно ему». Диктаторы лично вступали в игру.

Дипломат и знаток дипломатической истории Григоре Гафенку сравнил «политику-на-двоих» Гитлера и Сталина с политикой Наполеона и Александра I в период Тильзитского мира. Аналогия приходила в голову не ему одному. 16 сентября 1939 года, через две недели после начала войны, французский писатель и политический аналитик Пьер Дриё ла Рошель, не сводивший глаз с карты Европы, кратко записал: «Гитлер и Сталин. Ср. Наполеон и Александр в Тильзите»{41}. Ему вспомнилось историческое свидание русского и французского императоров в 1807 году в Восточной Пруссии, завершившее одну войну между ними, но не предотвратившее другой…

Заключительная фаза подготовки «нового Тильзита» началась визитом Шуленбурга к Молотову 15 августа. В кармане у посла лежало упоминавшееся выше послание Риббентропа:

«1. Идеологические расхождения между