Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

дальновидные из них сделали необходимые выводы, но большинство лишь разразилось бранью в адрес как Москвы, так и Берлина{55}.

После остановки на ночь в Кёнигсберге посланцы фюрера прибыли в Москву. По пути «вся делегация, включая Риббентропа, как завороженная глядела в иллюминаторы»{56}. «Со смешанным чувством ступил я в первый раз на московскую землю, — вспоминал Риббентроп. — …Никто из нас никаких надежных знаний о Советском Союзе и его руководящих лицах не имел. Дипломатические сообщения из Москвы были бесцветны [явная несправедливость! — В. М.]. А Сталин в особенности казался нам своего рода мистической личностью»{57}.

Встретили рейхсминистра не только без пышных церемоний, но даже с некоторым нарушением протокола: на аэродром приехали только заместитель наркоминдел Потемкин (переводчику Шмидту его фамилия казалась подтверждением нереальности происходящего) и шеф протокола НКИД Владимир Барков. Нацистские флаги пришлось позаимствовать на киностудии «Мосфильм», где их использовали при съемках пропагандистских фильмов. Почетный караул, конечно, был и понравился гостю «своим внешним видом и выправкой»{58}. Риббентроп разместился в здании бывшего австрийского посольства, которое после аншлюса отошло к Германии, и после завтрака отправился в Кремль. Там его уже ждали — не только Молотов, но и Сталин, принявший участие в переговорах с самого их начала. «На переговорах царила благоприятная атмосфера, — вспоминал Риббентроп, — хотя русские известны как дипломаты упорные»{59}.

В четверг 24 августа 1939 года около двух часов утра Договор о ненападении был подписан и в то же утро опубликован в «Правде» (разумеется, без секретного дополнительного протокола). За основу был принят советский проект от 19 августа, воспроизведенный почти дословно[46], но с двумя важными дополнениями, вставленными между 2 и 3 статьями проекта:

«Статья 3. Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.

Статья 4. Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны».

Эти статьи были заимствованы из нового германского проекта, который привез с собой Риббентроп. Статья о консультациях вызывала в памяти Антикоминтерновский пакт. Статья о неучастии во враждебных блоках в том или ином виде фигурировала в разных проектах германо-итало-японского альянса и должна была, с одной стороны, предупредить выступление СССР в союзе с Великобританией и Францией на стороне Польши, а с другой — успокоить Москву относительно возможных действий Германии в поддержку Японии (бои на Халхин-Голе еще продолжались).

В ходе переговоров Сталин основательно поработал над текстом. Прежде всего, была снята пространная преамбула, написанная Риббентропом и повторявшая его излюбленные идеи:

«Вековой опыт доказал, что между германским и русским народом существует врожденная симпатия. Жизненные пространства обоих народов соприкасаются, но они не переплетаются в своих естественных потребностях.

Экономические потребности и возможности обеих стран дополняют друг друга во всем.

Признавая эти факты и те выводы, которые следует отсюда сделать, что между ними не существует никаких реальных противоречивых интересов, Немецкая Империя (Рейх) и Союз Советских Социалистических Республик решили построить свои взаимоотношения по-новому и поставить на новую основу. Этим они возвращаются к политике, которая в прошлые столетия была выгодна обоим народам и приносила им только пользу. Они считают, что сейчас, как и прежде, интересы обоих государств требуют дальнейшего углубления и дружественного урегулирования обоюдных взаимоотношений и что после эпохи помутнения теперь наступил поворот в истории обеих наций» (русский текст, представленный германской стороной).

Сталин отверг преамбулу как риторичную и несовместимую с бешеной антисоветской кампанией, которую нацистское руководство вело на протяжении последних шести лет (это же относилось и к тексту коммюнике по итогам переговоров), вычеркнул статью 5 германского проекта, посвященную расширению экономических отношений за рамки соглашения от 19 августа, и внес кое-какие технические поправки, основываясь на формулировках советского проекта.

Работа над текстом закончилась оперативно и без особых дискуссий. Больше времени потребовало согласование секретного протокола, а также линии раздела сфер влияния. Вспоминая времена Чичерина, Карл Хаусхофер так писал о советских руководителях: «Они по крайней мере обладают тонким слухом, чтобы понимать данное геополитическое преимущество, и при этом отбросить идеологические предрассудки, и при заключении любого пакта с теми, кто достаточно умен, всегда учитывать собственные выгоды»{60}.

Риббентроп был в восторге и от подписанного договора, и от принимающей стороны: «За немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполняло меня теперь величайшими надеждами насчет будущего развития германо-советских отношений. Сталин с первого же момента нашей встречи произвел на меня сильное впечатление. Его трезвая, почти сухая, но столь четкая манера выражаться и твердый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдаленной деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, — человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде»{61}. Эти слова, написанные в ожидании приговора, можно объяснить попыткой оправдаться перед победителями, но столь же восторженно Риббентроп говорил о Сталине и осенью 1939 года, особенно после второго визита в Москву. Упомяну еще некоторые детали — возможно, не столь значительные, но любопытные. «Я спросил Сталина, может ли сопровождающий меня личный фотограф фюрера [Генрих Гоффман. — В. М.] сделать несколько снимков. Сталин согласился, и это был первый случай, когда он разрешил фотографировать в Кремле иностранцу [утверждение неверное, но характерное. — В. М.]. Когда же Сталин и мы, гости, были сняты с бокалами крымского шампанского в руках[47], Сталин запротестовал: публикации такого снимка он не желает! По моему требованию фоторепортер вынул пленку из аппарата и передал ее Сталину, но тот отдал ее обратно, заметив при этом: он доверяет нам, что снимок опубликован не будет. Эпизод этот незначителен, но характерен для широкой натуры наших хозяев и той атмосферы, в которой закончился мой первый визит в Москву»{62}.

«Сталин совершенно, как вы, мой фюрер, — сказал Риббентроп Гитлеру по возвращении. — Он очень мягок и совершенно непохож на диктатора»{63}.

После подписания договора состоялся обмен мнениями по важнейшим проблемам мировой политики. Советская сторона записей, похоже, не вела (во всяком случае о них ничего не известно), поэтому используем запись помощника Риббентропа Андора Хенке:

«1. Япония. Имперский Министр иностранных дел заявил, что германо-японская дружба ни в каком смысле не направлена против Советского Союза.