Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

документы, польский историк Славомир Дембски пишет: «В первом отчете о выступлении Сталина, составленном в германском посольстве 11 марта 1939 года, отмечалось, что, по мнению советского руководителя, „антикоминтерновский пакт“ направлен скорее против демократических держав, чем против Советского Союза»{14}. Однако последующие отчеты Шуленбурга обращали внимание не на авансы в сторону рейха, а, напротив, на намерения СССР поддерживать народы, ставшие жертвами агрессии. Риббентроп утверждал, что уже в марте услышал в речи Сталина «желание улучшить советско-германские отношения», «ознакомил фюрера с этой речью Сталина и настоятельно просил его дать мне полномочия для требующихся шагов»{15}. Этой же версии придерживается и его сын: цитируя неопубликованные записки Шнурре, который сообщает то же, что и Хильгер, он подвергает сомнению их сообщения. «В противном случае разве состоялась бы вообще встреча с Хильгером и Шнурре? Существует, напротив, хорошо известный рутинный прием руководящих работников, когда сотрудникам предлагается изложить уже известные факты»{16}. Однако версия про март и это объяснение не кажутся мне убедительными.

Через десять дней МИД уведомил Шуленбурга, что Берлин готов возобновить переговоры по экономическим вопросам, однако Риббентроп предписал ему соблюдать максимальную осторожность. 20 мая посол принес эту весть Молотову, который был корректен, но не проявил ни малейшего энтузиазма. Напомнив о неприезде Шнурре и выразив сомнение в серьезности намерений партнера, нарком посетовал на отсутствие «политической базы» переговоров, пожелав выслушать более конкретные предложения{17}.

2

Между 22 и 26 мая Риббентроп подписал проект инструкций Шуленбургу. Вот что он хотел довести до сведения Молотова в качестве «политической базы»:

«В последние годы направление германской внешней политики в основном определялось противодействием Коминтерну. Первой задачей национал-социализма было построение новой сильной Германии, абсолютно защищенной от проникновения коммунистических тенденций. Эта задача выполнена. Конечно, мы и впредь будем решительно подавлять любую коммунистическую агитацию внутри Германии и любое влияние Коминтерна извне.

Однако отношения между двумя государствами — Германией и Советской Россией — совершенно другое дело, если мы в Германии можем исходить из предположения, что советское правительство, в свою очередь, воздержится от агрессивных нападений на Германию посредством забрасываемых в нее идей коммунизма и мировой революции. По некоторым событиям последних месяцев мы полагаем, что уловили знаки перемен во взглядах России в данном отношении. […] [Далее — прямая ссылка на речь Сталина на XVIII съезде. — В. М.].

Если эта посылка верна, мы можем без колебаний установить, что между Германией и Советской Россией не существует реального противоречия интересов в международных делах. Во всяком случае, мы со своей стороны не видим ни одного комплекса вопросов, где наши взаимные интересы были бы прямо противоположны друг другу. Поэтому мы хорошо представляем себе, что пришло время для умиротворения и нормализации германо-советских отношений.

В последние месяцы эта германская точка зрения в некоторых аспектах уже нашла свое выражение. Прежняя полемика в прессе против Советской России существенно приглушена. […]

Главным фактором в германской внешней политике является тесная связь с Италией, ныне закрепленная договором о союзе [„Стальной пакт“ от 22 мая. — В. М.]. Этот союз, как видно из самой сути вещей, не направлен против Советской России и никоим образом, даже косвенно, не затрагивает ее интересов. Он направлен исключительно против англо-французской комбинации. Что касается наших отношений с Японией, то мы откровенно заявляем, что намереваемся расширять и укреплять их. Остается фактом, что германо-японские отношения исторически развивались под антикоминтерновским лозунгом. Однако этот лозунг не означает нынешней, реально-политической сути того, что мы ныне подразумеваем под укреплением германо-японских отношений. В большей степени мы имеем в виду наше общее противостояние Британии. Имея хорошие отношения с Японией, мы верим, что можем способствовать преодолению русско-японских расхождений; в любом случае, мы никоим образом не заинтересованы в углублении этих расхождений, а, напротив, уверены, что способны содействовать тому, чтобы японская внешняя политика приняла курс, который не приведет к конфликту с Россией.

Наши расхождения с Польшей хорошо известны. Мы считаем, что проблемы Данцига и Коридора некогда будут разрешены; со своей стороны, мы не намерены навязывать их решение путем войны. Если же, вопреки нашему желанию, дело дойдет до военных действий с Польшей, мы твердо уверены, что даже это не приведет к столкновению наших интересов с Советской Россией. Даже сегодня… мы готовы принять во внимание русские интересы. С сугубо военной точки зрения, Польша вообще не представляет для нас никакой проблемы…

Взвесив реальное соотношение сил и интересов, мы не видим, что могло бы на деле подвигнуть Советскую Россию активно включиться в игру британской политики по окружению [Германии. — В. М.]. […] Британских усилий по окружению мы нисколько не боимся… Объединение России с Британией против Германии может быть объяснимо с точки зрения русских интересов, только если Советское правительство опасается агрессивных намерений Германии в отношении России. Как уже говорилось выше, мы не имеем в виду ничего подобного. […] Я не имею ничего против, если по ходу разговора вы сообщите русским, что итальянцы и японцы в общих чертах проинформированы о русско-германских переговорах»{18}. Все это предписывалось передать исключительно на словах.

Гитлер не был готов к столь решительным шагам: 22 мая Кулондр сообщил Бонне о стремлении Риббентропа договориться с Москвой, которое наталкивается на идеологически мотивированную оппозицию фюрера{19}. Проект инструкций был доложен ему 26 мая, но сразу же отправился в архив, поэтому историки предпочитают его игнорировать. В тот же день Вайцзеккер телеграфно предписал Шуленбургу: «Вы не должны предпринимать никаких действий без дополнительных указаний; Хильгер не должен искать никаких контактов; наконец, нет намерений посылать Шнурре в Москву в ближайшее время»{20}.

Тем не менее Риббентроп продолжал добиваться одобрения своей программы. 30 мая Вайцзеккер пригласил Астахова и повел с ним разговор по привычному сценарию — от текущих дел (открытие отделения торгпредства в оккупированной немцами Праге) к как бы случайному зондажу «по моему личному мнению», хотя многоопытный статс-секретарь готовился к встрече несколько дней и исписал не один лист бумаги. Он сравнил германскую политику с… лавкой, где для России есть широкий выбор товаров — от нормализации отношений до непримиримого антагонизма. Нет в ней только симпатий к коммунизму. «Выбор зависит от Советского правительства. Германское правительство готово к дальнейшим шагам по пути нормализации и наоборот», — резюмировал он. Астахов принял к сведению всё сказанное как минимум с санкции Риббентропа и немедленно доложил в Москву. Одновременно Вайцзеккер сообщил Шуленбургу, что прежняя жесткая позиция смягчается и Хильгер может возобновить общение с наркомом внешней торговли CCCР Анастасом Микояном{21}.

Каковы бы ни были отношения между Риббентропом и Шуленбургом, оба они объективно работали