Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

пополуночи), послы собрались обсудить последние новости. Сиратори сказал: «Предупреждение Риббентропа о германско-советском сближении полностью соответствует моим давним предположениям. Это несомненная правда, надо немедленно сообщить домой». Осима отмахнулся от услышанного, посчитав это очередным германским блефом, на что Сиратори заметил: «Ты — сын военного министра, тебе этого не понять. А я — сын крестьянина». По его настоянию военный атташе в Италии генерал Арисуэ Сэйдзи подготовил доклад, отправленный в Токио за подписями обоих послов, которые, однако, оговорили, что оценивают ситуацию по-разному. Сын крестьянина оказался прав: Риббентроп не блефовал, хотя, конечно, попытался еще раз подстегнуть медлительных партнеров. Министр иностранных дел Арита предупреждение проигнорировал{4}.

История советско-германских переговоров, которые вели в Берлине советник полпредства (после отъезда Мерекалова в Москву в апреле — поверенный в делах) Георгий Астахов и в Москве посол Шуленбург, многократно и подробно описана. Разумеется, действовали они не по собственной инициативе, а по указаниям Молотова и Риббентропа, Сталина и Гитлера. Оставляя в стороне дипломатическую рутину, обратимся к событиям, к которым рейхсминистр иностранных дел имел непосредственное отношение.

Седьмого апреля Риббентроп вызвал своего эксперта по Восточной Европе Клейста и спросил, знает ли тот кого-нибудь из советского посольства. Клейст ответил, что по долгу службы поддерживает контакты с некоторыми советскими дипломатами, и дал им краткие характеристики. В разговоре возникла пауза. Затем, к удивлению собеседника, Риббентроп сказал: «Пожалуйста, попытайтесь улучшить ваши личные связи с людьми из советского посольства». Удивлению Клейста не было предела. Ведь совсем недавно, в конце января, Риббентроп — из-за шумихи в польской и французской прессе о «новом Рапалло» — с полпути отозвал делегацию, ехавшую в Москву для переговоров по экономическим вопросам, опасаясь повредить контактам с Варшавой. Отношениям с Польшей это не помогло, зато осложнило отношения с СССР, которые начали налаживаться с возобновлением переговоров о кредитном соглашении{5}. Выполняя задание шефа, Клейст через несколько дней отправился в полпредство «на чай» в сопровождении «человека, занимавшего высокое положение в восточных экономических делах» — видимо, заведующего восточноевропейской референтурой Отдела экономической политики МИДа Карла Шнурре, главы делегации, так и не доехавшей до Москвы. Разговор начался с французского импрессионизма, но быстро перешел на идеологические разногласия, мешавшие двусторонним отношениям. «Государственный деятель должен уметь прыгнуть выше своей тени, — заметил Астахов. — Почему бы нам не договориться об общей политике вместо того чтобы пытаться оторвать друг другу голову, что выгодно лишь третьим странам?» «Я запротестовал, — вспоминал Клейст, — что „идеологические частности“ стали более чем значимой реальностью, мешающей любому сближению, но Астахов отвел это легким движением руки. Он сказал, что Сталин и Гитлер творят реальность, а не позволяют ей господствовать над собой». Клейст вышел из полпредства в глубокой задумчивости. Шнурре был полон оптимизма и поздравил его с «феноменальным успехом». Выслушав доклад, Риббентроп, однако, радости не выразил: «Временно прекратите всякие контакты с Астаховым. Я не думаю, что фюрер желал бы продолжения этих бесед»{6}.

Свойственные Риббентропу колебания мотивировались личной психологической зависимостью от Гитлера: он нуждался в одобрении фюрера, но в данном случае не был уверен в нем. Однако еще 27 января того же года, на обратном пути после неудачного визита в Варшаву, сказал своим сотрудникам: «Теперь нам, если мы не хотим оказаться в полной изоляции, остается только один выход: договориться с Россией»{7}. И, увидев всеобщее удивление, пояснил: «В политике нужно, как в Генеральном штабе, проигрывать все возможности, так же и этот, естественно, чисто теоретический вопрос»{8}.

Тем не менее процесс, как говорится, пошел. 17 апреля, накануне возвращения в Москву по вызову Сталина, Мерекалов и Астахов встретились с Вайцзеккером. Эта встреча хорошо известна, потому что именно на ней проинструктированный шефом статс-секретарь дал понять, что Берлин готов «обменяться мнениями об общеполитическом положении»{9}. 5 мая Шнурре пригласил Астахова для того, чтобы расспросить его о только что объявленной отставке Литвинова{10}. В Берлине это сочли добрым знаком — намеком на отказ Кремля от обанкротившейся «политики коллективной безопасности», да и замена еврея Максима Литвинова (Меера-Геноха Валаха) русским Вячеславом Молотовым импонировала истинным арийцам. Зарубежные аналитики наперебой рассуждали о том, что Сталин с помощью своего ближайшего соратника Молотова берет руководство внешней политикой в свои руки. (Как будто прежде оно находилось в чьих-то еще руках!) Впрочем, отношения с Германией Литвинов, действительно, портил, как мог, поэтому определенная знаковость в уходе «сталинского знаменосца мира» была. Это заметили не только в Берлине, но и в других столицах[44].

Гитлер и Риббентроп восприняли отставку как некий жест доброй воли и вызвали из Москвы Шуленбурга и военного атташе генерала Эрнста Кёстринга. Поскольку Шуленбург, который ранее был посланником в Иране, находился в Тегеране в качестве гостя на свадьбе наследника престола, а Кёстринг — на Дальнем Востоке, с докладом прибыл экономический советник посольства Густав Хильгер, русский немец, родившийся в Москве и проживший там большую часть жизни. 9 мая он встретился с Риббентропом в Мюнхене. Если верить его послевоенным мемуарам, рейхсминистр произвел на него неблагоприятное впечатление с первой же встречи: «Он занимал ответственное положение, для которого не имел ни таланта, ни знаний, ни опыта, и сам прекрасно понимал или чувствовал это. В результате он был полностью зависим от обширного штата компетентных и не очень компетентных советников, которые должны были постоянно состоять при нем и откликаться в любую минуту. Периодически он прятал чувство своей неполноценности за высокомерием, которое часто казалось нестерпимым… По вопросам, которые Риббентроп задавал мне, и по тому вниманию, с которым он слушал доклад об общем положении в Советском Союзе, я заключил, что ему нужна информация для Гитлера, который после известия об отставке Литвинова снова стал интересоваться, можно ли договориться со Сталиным. Похоже, мои слова соответствовали целям Риббентропа»{11}.

На следующий день рейхсминистр и советник были вызваны к фюреру, где уже собрались Кейтель, Шнурре и Вальтер Хевель — постоянный представитель МИД при Гитлере. Фюрер начал с вопросов. Что стоит за отставкой Литвинова? Может ли Сталин в определенных обстоятельствах пойти на соглашение с Германией? По ходу разговора Хильгер упомянул доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б), прочитанный 10 марта, в котором говорилось о готовности СССР к сотрудничеству со всеми заинтересованными странами и об отсутствии принципиальной почвы для конфликта с Германией. Гитлер и Риббентроп заинтересовались речью и попросили рассказать о ней подробнее{12}. Видимо, они слышали о ней впервые, хотя Шуленбург еще 13 марта подробно изложил для Берлина внешнеполитический раздел доклада, заметив, что «ирония и критика Сталина были куда острее направлены против Британии, точнее против находящихся там у власти реакционных сил, нежели против так называемых агрессивных государств, в частности Германии»{13}.

Ссылаясь на германские