Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

в рейхе и волна возмущения за его пределами поставили предприятие под сомнение. Рейно и Жорж Мандель, ненавидевший Бонне, попытались сорвать приезд Риббентропа (и сорвали планировавшийся визит главы гитлерюгенда Бальдура фон Шираха). Даладье заколебался, но Бонне переломил сопротивление, и 23 ноября кабинет единогласно одобрил декларацию. Визит запланировали на 30 ноября, но 25 ноября Всеобщая конфедерация труда под давлением коммунистов назначила на этот день забастовку железнодорожников. С бастующими власти разобрались, но мероприятие пришлось перенести на неделю{49}.

Приехав в Париж с «внушительной свитой экспертов по экономике и финансам, большинство которых», как «с удивлением констатировал» Бонне, «служили еще Германской республике», Риббентроп первым делом посетил президента Альбера Лебрена в Елисейском дворце, позавтракал с Даладье в Матиньонском дворце (резиденции премьер-министра), а оттуда отправился на переговоры в Министерство иностранных дел{50}.

Бонне был встревожен враждебной демонстрацией в итальянском парламенте 30 ноября, когда во время речи Чиано о «естественных стремлениях» страны группа депутатов начала скандировать «Тунис! Корсика! Савойя!». В дневнике Чиано утверждал, что демонстрация была спонтанной, хотя дуче еще 8 ноября назвал ему направления дальнейшей экспансии: присоединение Корсики и кондоминиум в Тунисе и Джибути (Савойя его не интересовала) — и соответствующая пропагандистская кампания уже началась. Учитывая особые отношения Берлина с Римом, Бонне начал именно с этого вопроса. Риббентроп ответил, что Германия не была оповещена о готовящемся демарше, в средиземноморских делах прямо не заинтересована, но «ее принципиальная позиция… определяется ее дружбой с Италией. Непоколебимой основой германской внешней политики является ось Берлин — Рим». На вопрос о колониях Бонне дал понять, что Франция ничего не уступит Италии и «в настоящее время в колониальном вопросе ничего не сможет сделать для Германии».

Риббентроп не настаивал. Его интересовало другое: будет ли Франция мешать «обустройству» Центральной Европы и участвовать в «окружении» рейха? Согласно германской записи, «Бонне заверил, что и французское правительство абсолютно против большевизма и что оно также совершенно ничего не имеет против победы Франко». Однако французский министр не отмежевался от пакта с Москвой, подчеркнув, что тот «не направлен против какой-либо европейской державы», хотя и заметил, что его подписали «не те, кто сейчас входит в правительство». Рейхсминистр ответил, что он в курсе и это его не беспокоит.

Вопрос о Центральной Европе повис в воздухе. В разгар германо-польского конфликта, когда Париж выступил на стороне Варшавы, Риббентроп в письме к Бонне 13 июля 1939 года утверждал, что по обоюдному согласию упомянутые в декларации «особые отношения» для Германии означали только Италию, а для Франции только Англию и что Франция заявила о незаинтересованности в «сфере германских жизненных интересов» на Востоке{51}. Бонне отверг такую трактовку, ссылаясь на присутствовавшего при беседе и конспектировавшего ее генерального секретаря МИДа Алексиса Леже, и неустанно повторял это впоследствии. Шмидт, внимательно слушавший беседу (переводчики не понадобились, так как министры говорили по-французски), утверждал, что слова о незаинтересованности были произнесены, но Бонне мог отнести их к прошлому и к Чехословакии, а Риббентроп распространить на будущее и на всю Восточную Европу; однако в сделанной Шмидтом записи этих слов нет{52}.

Кульминацией визита стало подписание совместной декларации. В парадной зале здания МИДа на Кэ д’Орсэ стояла такая тишина, что слышалось шуршание перьев по бумаге. Стороны заявляли, что «мирные и добрососедские отношения между Францией и Германией представляют собой один из существеннейших элементов упрочения положения в Европе и поддержания всеобщего мира», и «решили, поскольку это не затрагивает их особых отношений с третьими державами, поддерживать контакт друг с другом по всем вопросам, интересующим обе их страны, и взаимно консультироваться в случае, если бы последующее развитие этих вопросов могло бы привести к международным осложнениям».

Бонне особенно гордился констатацией того факта, что «между странами не имеется более никаких неразрешенных вопросов территориального характера» и что они «торжественно признают в качестве окончательной границу между их странами, как она существует в настоящее время». Официальный отказ Германии от Эльзаса и Лотарингии Риббентроп назвал «самопожертвованием», повторив слова Гитлера, сказанные им Кулондру при вручении верительных грамот{53}.

Министры обменялись речами, причем гость произнес свою сначала по-немецки, а затем и по-французски[41]: «С заключением сегодняшней декларации Франция и Германия, полагаясь на прочную основу дружбы, которая соединяет их с другими странами, решили положить конец давнему пограничному конфликту и, взаимно признавая территорию друг друга, облегчить путь к обоюдному признанию своих жизненных национальных интересов.

Будучи равноправными партнерами, две великие державы после значительных расхождений в прошлом заявляют о готовности установить добрососедские отношения на будущее. Они убеждены, что между ними нет никаких важных противоречий, которые могли бы оправдать серьезный конфликт. Экономические интересы сторон дополняют друг друга. Искусство и духовная жизнь Германии черпали вдохновение во Франции и, в свою очередь, зачастую обогащали французское искусство. Мужество, проявленное германским и французским народами в годы мировой войны, в мирное время может в полной мере воплотиться и приумножиться в труде.

Убежден, что сегодняшняя франко-германская декларация послужит изживанию исторических предрассудков и что выраженная в ней разрядка наших отношений найдет одобрение не только у руководителей, но и у народов обеих стран. Чувства германского народа к новому направлению отношений между нашими странами выразились в теплом приеме, который был оказан в Мюнхене председателю Совета министров Франции Эдуарду Даладье. Многочисленные проявления симпатии, свидетелем которых я стал за несколько часов пребывания в Париже, показывают, насколько эти чувства разделяются французским народом. Надеюсь, что сегодняшняя декларация откроет новую эру в отношениях между нами»{54}.

Вечером Бонне устроил торжественный ужин в честь Риббентропа, который до того успел переговорить с итальянским послом. Левая пресса шумно обратила внимание на отсутствие среди гостей евреев-министров Манделя и Жана Зея. Глава МИДа объяснил: «У нас была мысль пригласить всех 22 членов кабинета, но служба протокола указала, что это окажет Риббентропу исключительные почести, полагающиеся только главам правительств. В случае приезда во Францию министра иностранных дел по раз навсегда утвержденному списку собирают лишь определенных министров, исходя из их обязанностей [в дополнение к министру иностранных дел Франции. — В. М.]: это министр внутренних дел, который обеспечивает безопасность иностранного гостя; министр общественных работ, который его перевозит; министры финансов и торговли, которые заключают соглашения; наконец, три министра национальной обороны [армии, флота и авиации. — В. М.]. Итого семь человек из двадцати двух. Министр просвещения Зей не был приглашен, как и министр колоний Мандель, министр почт Жюльен, министр здравоохранения Рюкар и дюжина других»{55}.

Еврейская тема уже звучала в разговоре: Бонне убеждал собеседника положить конец преследованиям евреев (как будто тот мог что-то сделать!). Риббентроп ответил: «Это вопрос внутренней политики Германии. Я не уполномочен обсуждать