Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

была решена — быстро, путем откровенного давления, но без крови. Польше, давно имевшей на Мемель свои виды, пришлось промолчать.

К пражской операции Риббентроп подключился на заключительном этапе. В Будапеште он, по указанию Гитлера, настаивал на совместных действиях против Чехо-Словакии, куда могли вторгнуться поляки — потенциальные противники. Ему удалось убедить венгерских лидеров в том, что Берлин для них не враг, а союзник. Во время визита Гахи Риббентроп и Хвалковский готовили документы, пока Гитлер, Геринг и Кейтель добивались капитуляции пожилого президента. Затем вместе с фюрером рейхсминистр отправился в Прагу. Там они обсуждали, как реагировать на заявления держав, отказавшихся признать новые изменения на карте Европы. Лаконичного коммюнике от 18 марта о том, что протесты британского и французского послов отклонены, оказалось недостаточно.

Общее настроение точно выразил 16 марта Кулондр в первых строках подробного доклада в Париж: «Спустя шесть месяцев после заключения Мюнхенского соглашения и всего четыре месяца после венского третейского решения Германия, обращаясь со своей собственной подписью и подписями своих партнеров как с чем-то несуществующим, спровоцировала раздел Чехословакии»{62}.

Муссолини как диктатор диктатора понимал Гитлера, но был раздражен тем, что его не известили заранее: лишь 20 марта фюрер нашел время принять посла Аттолико, а Риббентроп — написать Чиано{63}. Узнав, что «Германия в средиземноморских вопросах не будет проводить политику независимо от Италии», Муссолини решил не откладывать аннексию Албании и осуществил ее 7 апреля практически без жертв и без предварительного оповещения берлинского союзника. Пять дней спустя албанский парламент предложил Виктору Эммануилу III корону Албании.

Бонне осознал, что действия Берлина перечеркнули не только Мюнхенское соглашение (Венский арбитраж не прозвучал достаточно убедительным предупреждением!), но и декабрьскую декларацию, которой он так гордился. Даладье сказал германскому послу: «Гитлер выставил меня на посмешище» — и потребовал у парламента чрезвычайных полномочий для укреплению обороны и безопасности страны (их он немедленно получил). Де Бринон захотел бросить всё и уехать в деревню. Комитет Франция — Германия прекратил работу: предложение о самороспуске не набрало нужного количества голосов. Доклады Кулондра стали походить на передовицы «Правды»; в том же тоне выдержаны его послевоенные мемуары, где он называет себя последователем Рейно и Черчилля{64}. Активизация англо-французской дипломатии была однозначно истолкована Берлином как новое «окружение»{65}. Масла в огонь подлила резкая нота советского правительства от 18 марта, врученная наркомом иностранных дел Максимом Литвиновым германскому послу в Москве в ответ на декларацию Гитлер — Гаха и указ о создании протектората{66}.

7

Происходящее не прибавляло Риббентропу радости, равно как и затянувшиеся переговоры по Союзу трех, о которых он 26 апреля информировал посла в Японии Ойгена Отта (а тот, как нетрудно догадаться, доктора Зорге): «В начале апреля из Токио поступил японский проект, который в основном соответствовал итало-германскому проекту. […] Однако прежнее пожелание японцев ограничить обязательство по взаимному оказанию помощи исключительно случаем войны с Россией еще сохранялось в смягченной форме; японцы испрашивали наше категорическое согласие на то, чтобы после подписания и опубликования пакта сделать английскому, французскому и американскому послам заявление примерно следующего содержания: пакт возник в развитие антикоминтерновского соглашения; при этом партнеры в качестве своего военного противника имели в виду Россию; Англия, Франция и Америка не должны усматривать в нем угрозу для себя. Кабинет в Токио обосновывал необходимость подобного ограниченного толкования пакта тем, что Япония в данный момент по политическим и особенно по экономическим соображениям еще не в состоянии открыто выступить в качестве противника трех демократий. […] Как Чиано, так и я не оставили никакого сомнения в том, что нас не устраивает заключение договора с такой интерпретацией, прямо противоречащей его тексту»{67}.

Риббентроп пытался получить от японцев определенный ответ, пусть даже отрицательный, до программной речи Гитлера в Рейхстаге, запланированной на 28 апреля. 27 апреля в Великобритании была введена ограниченная воинская повинность. На следующий день, в пятницу, Гитлер лишил политиков всего мира спокойного уик-энда: оповестив о разрыве англо-германского морского соглашения 1935 года и польско-германского соглашения 1934 года, он заявил о готовности нормализовать отношения с Лондоном и Варшавой на своих условиях и воздержался от выпадов против СССР. Послы Гендерсон, Кулондр и Липский в зале демонстративно отсутствовали.

Военное решение Польского вопроса становилось делом ближайшего будущего, поэтому Риббентроп счел необходимым узаконить отношения с союзниками. По его поручению начальник Правового отдела МИДа Гаус составил новый вариант соглашения трех держав с целью привязать Японию к «оси» через обязательство формально участвовать в войне на стороне Германии и Италии, хотя бы и без оказания конкретной военной помощи. Вручая Осима «план Гауса», рейхсминистр сообщил, что отправляется на встречу с Чиано для укрепления «оси». 4 мая в Берлин и Рим пришло обтекаемое по форме и бессодержательное по сути послание премьера Хиранума Киитиро, негативно встреченное обоими министрами и обоими японскими послами{68}. В тот же день Максим Литвинов был заменен на посту наркома иностранных дел СССР председателем Совнаркома Вячеславом Молотовым, что было воспринято в Европе как предупреждение Лондону и Парижу и как шаг навстречу Германии: в архив сдавалась «дипломатия коллективной безопасности», банкротство которой продемонстрировало Мюнхенское соглашение, а главой внешнеполитического ведомства стал ближайший соратник Сталина.

Шестого мая в Милане, где полиция организовала народное ликование в честь гостя, Риббентроп предложил Италии заключить двусторонний военно-политический союз. Чиано «впервые нашел своего германского коллегу в приятно расслабленном состоянии» и согласился с предложениями, в которых увидел «политику умеренности и взаимопонимания». Подготовку документов дуче и его министр отдали на откуп немцам{69}.

Тринадцатого мая Риббентроп сказал Осима, что «германское и итальянское правительства намерены без каких-либо изменений продолжать свою прежнюю политическую линию в отношении Японии» и что «трехсторонним переговорам Берлин — Рим — Токио подписание германо-итальянского союзнического пакта не нанесет никакого ущерба», но «ни от германского, ни от итальянского правительства не зависит тот факт, что заключение тройственного пакта так затянулось», а затем подсказал собеседнику выход: «германское и итальянское правительства высказывают настоятельное пожелание, чтобы японское правительство в скором времени приняло свое окончательное решение, с тем чтобы можно было тайно парафировать тройственный пакт одновременно с подписанием германо-итальянского пакта». 15 мая он поручил Отту довести это до сведения заинтересованных лиц в Токио, а статс-секретарь Вайцзеккер направил ему окончательный проект договора о совместных консультациях и взаимной помощи. 20 мая военный министр генерал Итагаки Сэйсиро передал германскому послу заявление о желательности «присоединения Японии к военному пакту», но премьер Хиранума Киитиро и глава МИДа Арита похоронили эту инициативу{70}.

Двадцать второго мая в Берлине Риббентроп и Чиано подписали договор о дружбе и союзе, получивший громкое название «Стальной пакт»:

«Статья I. Договаривающиеся Стороны будут находиться в постоянном контакте друг с