Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он сам, что ли, тесал огонь? — толкнул Григория сосед. — Или вычитал, услышал где?
— Какая разница! — отмахнулся Корсаков. — Разве в этом дело?
— Для чего я рассказал вам эту быль, товарищи? — повел взглядом по сидящим Ходжаев. — Только для того, чтобы напомнить, что может сделать одна искорка и как раздуть из нее большой огонь. Сколько таких хороших искорок вспыхивает вокруг нас. Но не заметим ее, не подуем вовремя — и погас огонек, который мог бы перерасти в большое пламя...
— А иногда, наоборот, очень сильно дуем, так, что ни искры, ни ваты не остается, — поднялся с места молодой парень в синей выцветшей спецовке. Комната сразу стала ниже, теснее...
— Садись, садись! А то за потолок ручаться не можем! — посыпались шуточки.
— Я за потолок не боюсь, — поддержал их Ходжаев, — строили наши люди, — значит, на «отлично»! Но думаю, что лучше, конечно, разговаривать сидя. К чему нам официальщина лишняя.
— Моя фамилия Джаббаров, я комсорг третьего стройуправления, — говоривший явно не знал, что делать ему со своими руками. Он то закидывал их за спинку стула, то осторожно укладывал на колени. Наконец сосед сдернул с него тюбетейку и сунул в руку. Джаббаров благодарно взглянул на него.
— Пулатов у вас командует? — пошел Ходжаев на выручку парню.
— Он! Он командует! Только, я думаю, плохо он командует! Какой он командир, — рванулись вперед руки, — если своих солдат не понимает? Вы говорите, раз наши строят — значит, отлично строят! Какой там отлично-прилично! Совсем плохо строим! Качество не годится!
— Так надо хорошо строить! Почему же вы строите плохо?
Григорий продолжал внимательно наблюдать за парторгом. Когда тот улыбался чему-то, брови у него ползли вверх, на лбу появлялась гармошка, в глазах выплясывали веселые огоньки.
— Тем более, сами видите, понимаете это.
— Мы видим, мы понимаем, — снова вскочил Джаббаров, — Пулатов не видит, не понимает!
Его со смехом потянули вниз.
— А вы подробнее расскажите, — попросил Ходжаев. Видимо, тон его успокаивающе подействовал на парня, рукам сразу нашлось место, голос зазвучал свободно, уверенно.
— В нашем управлении самая тяжелая болезнь — качество. Очень хороший лекарь нужен, чтобы вылечить! Почему качество? Может быть, не умеем строить, не хотим? Не хотели бы — не приехали сюда. Не умели бы — не кирпич клали, тачку туда-сюда катали. И заработок есть, а интереса нету! Какой интерес? Я хочу дом построить, цех построить, детский сад построить, чтоб потом смотреть и радоваться: вот он стоит, красивый какой. Я его строил! И другие ребята так хотят. А что Пулатов делает? Вчера я на обогатительной фабрике работал, сегодня ясли строил, завтра, наверное, на сернокислотный цех пошлет. А послезавтра что? Никто не знает что! Может, Пулатов пошлет кладовку для ишака класть?
Все засмеялись, Ходжаев даже уронил голову на руки.
— Ребята жить не дают мне, — продолжал Джаббаров, когда умолк смех. — Ты комсорг, говорят, давай жми на Пулатова. А попробуй нажми на него! Сколько раз я его просил: мы молодежную бригаду создадим, что угодно будем строить от фундамента до крыши. Дайте нам объект! Комплексная бригада будет, все сами сделаем — кладку, отделку. Потом спрашивайте и качество, и количество.
— Ну и что же Пулатов? — откинулся назад Ходжаев.
— Что Пулатов? — опять загорячился Джаббаров. — Яйца курицу, говорит, хотят учить? А вы скажите мне, — подскочил он, — кто яйца? Кто курица?
От хохота у Ходжаева выступили слезы на глазах.
— Разберемся и скажем — слово даю! — прихлопнул по столу ладонью парторг. — Лично тебе и твоим ребятам, Эркин, я скажу сам.
Парень покраснел от удовольствия. Ходжаев даже имя его знает!
— Я бы хотел пару слов сказать, — потянулась рука из угла. Григорий знал ее хозяина, своего коллегу по профсоюзу с ремонтно-механического завода. Не раз приходил он с вопросами к этому пожилому, всегда уравновешенному человеку. И как бы занят ни был тот, всегда находил время для беседы. Разговаривая, он откидывал левой рукой седые, будто крашеные, волосы. И от этого жеста все, что он говорил, выглядело солиднее, внушительнее.
— Пастухов моя фамилия...
— Николай Иванович, как вам не стыдно! — перебил его Ходжаев. — Если бы я таких активистов, как вы, не знал, так меня дня здесь держать нельзя было.
— Все называют свою фамилию, и я тоже решил форму соблюсти, — отбросил волосы Пастухов. — Ну, да дело не в этом, а вот в чем: уж очень мы хотим все объекты выдать «на-гора» чуть не в один день. Во-первых, так не получится — и людей не хватит, и материально-техническое обеспечение не позволит. Во-вторых, самим проектом, утвержденным правительством, установлена очередность сдачи объектов. А что получается? Сернокислотный цех — последняя очередь комбината, а на нем сейчас заняты два стройуправления — третье и одиннадцатое. Обогатительная фабрика через несколько месяцев должна дать первый концентрат! Так на ней если два десятка людей работают ежедневно — и это хорошо!
— Ты про стекло скажи, Николай! — послышался голос.
Пастухов провел рукой по седине, вздохнул.
— Со стеклом, вообще, анекдот...
— Надеюсь, не очень соленый? В таком обществе рассказывать можно? — чуть наклонил голову Ходжаев.
— Не можно, а нужно! В сернокислотный цех люди придут, когда мой внук в школу пойдет. А пока его в ясли на руках носят. Но два вагона стекла для цеха уже забронированы на складе, сантиметра не выпросишь. У нас же, на механическом, голые рамы с момента пуска стоят. Неужели вторую зиму будем работать в холодильнике?
— Вы раньше где-нибудь говорили об этом? — с сердцем вырвалось у Ходжаева.
— Где только ни говорили, и с кем только ни говорили, — махнул рукой Пастухов. — Если бы разговорами можно было стеклить окна — на весь комбинат хватило бы.
Ходжаев заметно помрачнел.
Когда Григорий получил приглашение на эту встречу, он решил, что обязательно выступит. Но сейчас, слушая, как выступают другие, он чувствовал какой-то холод в груди; больная нога тихонько подрагивала.
«Так и не выступлю, побоюсь. Пока соберусь, все закончится...» — и неожиданно для себя попросил