Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

— Давай, Гриша, — одобряюще улыбнулся Ходжаев.

— Может быть, я не прав — не знаю, — Григорий с облегчением почувствовал, что от холода в груди не осталось и следа. — Только мне кажется, что мы слишком много в кабинете у парторга говорим о хозяйственных делах.

Григорий уже заметил — когда Ходжаева что-то заинтересует, он откидывается к спинке стула. Откинется он сейчас или нет?

Схватившись руками за стол, Ходжаев уперся в спинку стула. Григорий чуть заметно усмехнулся.

— Здесь, конечно, тоже говорить об этом можно, нужно, даже обязательно нужно! Но, мне кажется, мы должны говорить не только об одних хозяйственных делах.

— Партии до всего есть дело, — наставительно произнес Трофимов, поблескивая из угла очками. — И в первую очередь до хозяйственного строительства. Не говорить здесь о хозяйственных делах — значит, в молчанку играть.

— Зачем же в молчанку? — спокойно парировал Корсаков. Ходжаев с интересом продолжал наблюдать за ним. — Вы, товарищ Трофимов, видели, как у нас рабочему классу премии вручают?

Трофимов тихонько кашлянул в кулак и покачал головой.

— Не прогрессивку, а именно премии. Знаете, Рустам Ходжаевич, — повернулся Григорий к парторгу, — это же просто издевательство. Приходит кассир в гараж, зовет, к примеру, Корсакова:

— Гриша, иди гро́ши получай!

— Какие гро́ши?

— Еще спрашивает, какие! Гро́ши ж не пахнут? Хотя нет, эти вроде пахнут... Премией!

— А Голованову есть премия?

— Сейчас посмотрю. Здесь вас вон сколько! Разве всех упомнишь?

— Но ведь премия — это награда! Почему же мы к ней так относимся? — Григорий помолчал, все тоже молчали, ожидая, что он скажет дальше.

— И вообще, — продолжал Григорий, — в нашей работе уж слишком много формализма, как пишут в газетах. Не знаю почему, зачем, но ведем мы себя довольно часто, как нянька.

— Только неумная нянька, — раздался спокойный голос Пастухова.

— Конечно, неумная, — повернулся к нему Корсаков, — умная не будет ребенка день и ночь на руках таскать. Наоборот, она его вот с такого возраста, — показал Григорий на полметра от пола, — будет приучать к самостоятельности. А у наших «ребят», если не внуки, то дети наверняка есть. Мы же им ни одного шага сделать самостоятельно не позволяем! Все за них сами думаем, делаем, додумываем-доделываем.

В углу, где сидел Трофимов, послышался стук отодвигаемого стула.

Григорий повернулся туда. Он говорил для всех, но видел перед собой одного Трофимова. И в голосе его звучала неприкрытая горечь.

— Мне, например, иногда бывает просто стыдно ребятам в глаза смотреть! Они же сами прекрасно понимают, что к чему и почему! Это же не пижоны какие-то, а настоящий рабочий класс! С ним можно горы свернуть!

— Что мы и делаем! — бросил реплику Ходжаев.

Расходились далеко за полночь.

— Не надоел я тебе еще за сегодняшний день? — потянул Ходжаев Григория за рукав.

— Рустам Ходжаевич! — остановился Григорий в дверях.

— Почему вы ничего не записывали, даже пометок не делали? — спросил Григорий Ходжаева, когда они последними вышли на улицу.

— Это мы дома сделаем. Ишь ты какой внимательный наблюдатель! — взял его за локоть парторг. — Ты знаешь, Гриша, люди почему-то недолюбливают карандаш и блокнот. Кто его знает, что там сейчас пишет парторг? Другой же скажет: пишет-пишет, а толку все равно не будет. Лучше делать по-другому: на людях не писать, но за-по-ми-нать, — по складам произнес он. — Потом запишешь, когда никто видеть не будет. Но то, что ты ничего не забыл — это все должны видеть. И видеть по тому, что сделано по их жалобам или предложениям. Понятно? И еще один вопрос: тебе не кажется, что парторг стройки проявляет повышенный интерес к заместителю председателя месткома автобазы?

— Начинает казаться, — простодушно ответил Григорий.

— А причины?.. Давай постоим немножко. К молодому активисту парторг обязан проявлять интерес. Но дело не только в этом. — Голос Ходжаева зазвучал глуше. — Был у меня друг в партизанском отряде... Тоже Григорий, Степчук только его фамилия. Похожи вы с ним, как Хасан и Хусан. Я когда первый раз увидел тебя, подумал — братья. Брата не было у тебя? — с робкой надеждой спросил Ходжаев. — Не было? Жаль! Какой парень был твой тезка! Орел! Джигит! Как у нас говорят... В любую разведку с ним ходил, знал — Гриша никогда не подведет, выручит. — И, помолчав немного, глухо добавил: — Погиб он, выручая товарища... Ну да ладно, воспоминания — вещь хорошая, только не все воспоминания хороши. А ты, кажется, Корсаков, из степчуковской породы. На тебя можно положиться?

Голос у Григория чуть дрогнул.

— Я буду стараться... — И заторопился, рассказывая о встрече с инвалидом, о приглашении в гости к Мещерякову и о том, что из этого получилось.

— Я понимаю, что судить Мещерякова за то, что он говорил, нельзя, да и никто не будет. Но разве можно, чтобы он вот так и жил по-прежнему рядом с нами, смеялся и над нами, и над тем, что мы делаем? Да еще как смеялся! Этот смех у меня до сих пор в ушах стоит! И самое страшное, что я его обвинить даже ни в чем не могу! Ведь, кроме нас, с ним никто при этом не присутствовал. А он скажет — «пьяный наговор!»

— Подожди, подожди, — потянул его за рукав Ходжаев, — давай-ка все решим по порядку.

— Ты об инвалиде говорил с кем-нибудь?

— Говорил с Киселевым.

— Ну и что?

— Обещал помочь. Только у него самого недавно авария была. Слышали, наверное, про Сиротина?

— Знаю, знаю, — перебил его Ходжаев, — не нужно об этом. О такой дряни, как этот Сиротин-Мирютин, даже говорить противно. Ну, раз Анатолий Петрович обещал, значит, он обязательно сделает. Он мужик правильный. Да и я ему еще слегка напомню. А насчет черного человека в белом халате тоже что-нибудь придумаем. Только сначала я сам с ним поближе познакомлюсь.

И неожиданно спросил:

— Ты в члены партии вступать не думаешь, что ли? В кандидатах век вековать будешь? Или годы еще не вышли?

— Годы вышли, и мои, и кандидатские, — усмехнулся Корсаков, — да только боюсь заявление подавать... Разгромят меня за просроченный стаж, как тогда Трофимов.

— И это говорит десантник?! — в притворном ужасе схватился