Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда) - Леонид Словин

Большая и хищная рыба сглотнула маленькую: теперь оставалось ее только переварить…

Пьяный бомж сосет из горлышка и но часть жидкости, все же, проливается, стекает по щеке. Бомж крякает от досады, матюгается на носилках…

В последнюю минуту Михалыч вдруг замечает прокол, да поздго уже! Еще один бомж, спустившийся с платформы, растерянно оглядывается, в руке бутылка. Пока бегал, дружка подобрала «скорая». Да еще какая!..

Ладно, авось не станет искать! Мало ли еще бомжей? Водила прибавляет газку. Найдет себе!..

Часы показывают начало двенадцатого. Подъезжая к Окружному мосту, Михалыч протягивает в кузов напарнику сотовый телефон.

— А ну, набери хозяйский…

Рындин ужинал в «Савойе» со швейцарским фармацевтом, которого он и его компаньоны по очереди обхаживали уже несколько дней. Вечер прошел хорошо, Рындин швейцарцу все больше нравился. Расстались почти друзьями.

Из «Савойи» Рындин поехал на дачу, на Николину Гору.

За руль сел его личный телохранитель, отлично чувствовав ший настроение шефа.

Машина шла легко. Рындин любил свой новенький «Мерседес». Обширная и комфортабельная кабина его напоминала ему своим внутренним дизайном кабину пилота. Рындин любил дорогие машины, иногда разгонял их до бешенной скорости и платил астрономические взятки инспекторам ГАИ.

Они узнавали его машину. Иногда просто так останавливали после собачьей своей службы на дорогах:

— Дай, доктор, на выпивку! Мерзкая погода…

И он давал. Никогда не отказывал…

Выбравшись из Центра, гнали с ветерком.

Позади, не отставая от него, всю дорогу двигался «джип- „чероки“ со Службой Безопасности, которую он организовал в своем Центре.

Он знал, что почем в этой жизни, — Олег Рындин. И любил ее, может, не сознавая даже, что относятся его чувства не столько к ней самой, сколько к тому комфорту и удобствам, каких ему так не хватало в детстве и юности.

Он ведь был не маменькиным сынком, которому все, как по заказу, плывет в руки, а голодным и нелюбимым волчонком. Таким, который должен сам выбивать себе место за столом у постылой мачехи — судьбы: Не дашь — возьму!

Мать его — ткачиха с тонкосуконной фабрики имени Петра Алексеева приехала в Москву по лимиту из Мордовии. Девка шебутная, но добрая. И мужиков меняла своих не столько из-за женской ненасытности, сколько из чисто деревенской тяги к дому, хозяйству, к детям.

Но не везло ей на мужиков: может, печать на ней стояла проклятая, а, может, среда была: как смола, — пойди отдери! Ни того, ни другого, ни третьего так и не нашла. И стала, как положено, попивать. Сначала для настроения, а потом — до полной отключки…

Отца своего Рындин не знал, к материным причудам относил ся вначале со страхом, а позже — с тихой ненавистью.

Став постарше гнал, бывало, ее кавалеров так, что те боль ше не появлялись. Правда, и бит бывал за это не раз. Покуда сам не научился бить…

Бить зло. Безжалостно. Всякий раз получая даже какое-то удовлетворение от того, что причинил кому — то из них боль.

Детства своего он старался не вспоминать, а если и приходилось, сразу же пытался все оттуда задвинуть подальше, в подкорку.

Одно вынес он из тех нерадостных и постыдных для него времен: все, как в логике, доказывать „от противного“, иначе — каюк. Мать пила? А он до двадцати двух лет устроил себе сам „сухой закон“ — в рот не брал. Школу не столько способностями своими пробил, сколько усидчивостью и железной волей. Мать в порядочный дом бы никто не пустил? А он на настойчивости своей мужицкой, на упрямстве, границ не знающем, в медицинский институт пробился. На „скорой“ санитаром гонял, в морге служителем работал. В психлечебнице смирительные рубашки надевал, уколы делал. Во всей группе, а может, на всем курсе он был единственным, кто вламывал с таким воловьим упорством.

Было два пути. Либо он уступит и удовлетворится тем, что само в руки идет, и светит ему тогда не далекая звезда, а тусклая элект рическая лампочка „Ильича“ в коммунальной квартире. Либо выдюжит и здесь.

Примерно в то время на „Скорой“, где он подрабатывал, отчаянным от безисходно сти вечером подобрал на Патриарших Прудах ограбленного и избитого до полусмерти старого г е я. Внес в машину окровавленного, обработал раны и ссадины, перевязал и даже отвез домой.

И началась его вторая жизнь.

Новый его знакомый — обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы — артист московского Театра оперетты — учил его, как щенка.

Есть и пить. Держаться и двигаться. Разговаривать и улыбаться. Примерял ему взятые из гримерной костюмы, водил на спектакли и концерты, разучивал повадки и, наконец, создал новый образ, ничего общего не имеющий с угрюмым и, вечно ощеренным волчонком.

Он умер у Рындина на руках, предварительно переписав на него по завещанию большую свою комнату в коммунальной квартире на Цветном Бульваре, напротив Цирка.

Не то чтобы дряхлый старик, не очень что бы больной…

Соседи нашептывали что-то участковому, но там, в милиции, ничего подозрительного не нашли. Слух шел, что Рындин то ли участкового упоил, то ли подкупил: поди знай…

Женился Олег довольно рано. Семью будущей жены подбирал исподволь: сначала ее, потом — саму кандидатку. Система принесла плоды. Единственная дочь номенклатурной семьи. Дача в районе Ни колиной Горы. Квартира в Центре. Отец — заместитель начальник управления крупного министерства, мать — прокурор общего отдела городской прокуратуры.

Когда собственная его, Рындина, родительница через год после свадьбы спохватлась повидать родившегося внука, сын ей жестко сказал:

— Ты, мам, не чуди! Плохо все может кончиться…

Сказал так, что больше не появлялась.

А вот деньги он ей давал исправно. Сам. Приезжал и оставлял. С возрастом та ударилась в религию, и не в привычное православие, а притянула ее к себе Новая церковь — без икон, с американскими пасторами и их русскими женами, с общиной, которая заботится о каждой сестре и брате и живет дружно, как одна семья.

Сына она видела нечасто, и, встречаясь с ним, заливалась слезами. То ли от вины своей, то ли от страха…

Секьюрити за рулем погнал Рублевским шоссе. Впереди было Крылатское. На перекрестке махнул жезлом знакомый офицер ГАИ. Он пропускал мимо какое-то шествие — в карнавальных киверах, коротких шубках — российский вариант бродвейского шоу: ну прямо Нью Йорк!..

Оркестр, двигавшийся впереди ряженых, не умолкая, повторял бравурный знакомый марш из „Аиды“.

Еще работали супермаркеты, светилась реклама: благопристойная пара на цветном табло призывала посетить кабаре, открытое всю ночь. Рука неонового молодого человека на покоилась на бедре спутницы, может самую малость ниже места, где это принято…

Здесь гуляли, показывая себя и на других поглядывая. Рындину приятно было, что он такой же, как все: ничем не отличишь. Что ровня они ему, а он — им. Что он с ними, и по- настоящему живет, а не влачит поддонное существование, как вся та рвань, дрянь и срань, которую он с детства ненавидел…

А ненавидел ее потому, что она напоминала о том, что было предначертано ему самому и от чего он — нет, не бежал — а на брюхе, отдирая с кожей куски мяса, уполз.

Тут же, между супермаркетами, торгующими всю ночь, коммер ческими ларьками со спиртным тусовались не особо удачливые проститутки, приезжие искатели приключений — провинциальные рекетиры.

Странное чувство — необоримый зов инстинкта самозащиты — охватывал его, когда он видел опустившихся алкашей и вонючих бродяжек, крысиномордых попрошаек и готовых обобрать умирающего и беспомощного христопродавцев-барыг из обоссанных подворотен.

На него накатывало бешенство, белели глаза, знобилось в носу, сухо становилось во рту.

Они сами по своей лени и безволию погрязали в болоте свинства и грязи. Сами! Виной ли тому была праздность или алкоголизм, слабость или болезнь, — они находили в этом не только утешение, но и мазохистское удовольствие. Хлюпали соплями и сивухой, рыгали добытой в мусорных ящи ках пищей и отбросами…

Заканчивались такие поездки для него всегда одинаково. Где-нибудь на границе Москвы неизбежно приходило на ум, что вся нечисть эта не просто излишня — вредна и не имеет права на существование. Поганна не только самой своей сутью, но и тем ядом, которым пропитывает здоровые клетки общества.

Постепенно все эио складывалось в своего рода систему взглядов. Как врач он всегда восхищался поразмтельной практичностью природы: ничто не пропадает, для вчего находится применение. И если здоровому организму сопутствует сгнившпая душа, надо спасать не ее, а организм. Подбирая человеческие отходы, утилизировать их и превращать в банк исправно функционирующих органов жизнедеятельности. Разбирать на запчасти. Почки и печени, сердца и роговые оболочки, селезенки и яички. Грязь оборачивалась стерильностью, никчемность и бесполезность — пользой и смыслом.