Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

время довершить дело, начатое лекарствами. Вы можете представить себе, с каким удивлением Андрад после долгого обморока увидел себя в постели и лишь вспоминал об испытанном страхе и о том, как его спрятали в сундук; теперь же он не знал, где находится, на что ему надеяться или чего бояться. Пребывая в таком страшном беспокойстве, он услышал, как отворяется дверь его комнаты, а когда занавески кровати были отдернуты, увидел при свете принесенных свечей дон Луиса, который был ему известен как мой деверь. Усевшись на стуле, дон Луис обратился к Андраду в таких выражениях:

“Ведь вы меня знаете, сеньор Андрад? И вам известно, что я — брат дона Санчо?”

“Да, — ответил ему Андрад, — мне это прекрасно известно”.

“А вспоминаете ли вы, — прибавил дон Луис, — что с вами произошло в его доме? Клянусь вам, — продолжал он, — если вы намерены и дальше волочиться за моей невесткой, если вас когда-нибудь увидят на ее улице, то нет такой вещи, которой я не предпринял бы против вас! Знайте, вас не было бы в живых, если бы я не сжалился над доверившейся мне сумасбродной и несчастной женщиной, если бы я не был уверен, что ваши и ее преступные замыслы, направленные против чести моего брата, не были осуществлены! Перемените место вашего жительства, — присовокупил он, — и не воображайте, будто можете скрыться от моей мстительности, если нарушите слово, которое я хотел бы получать от вас!”

Андрад охотно надавал бы ему еще больше обещаний. Его изъявления покорности были самыми низкими, какие только можно было придумать, и он торжественно заявил, что обязан дон Луису жизнью, которую тот мог бы отнять у него. Слабость Андрада была так велика, что он должен был бы лежать в постели; но ужасный страх, охвативший его, придал ему силы встать на ноги. С этого мгновения в нем зародилось отвращение ко мне, столь же сильное, как прежняя его привязанность, и самое мое имя стало ему противно. Между тем мне страстно хотелось узнать, что же приключилось с Андрадом, но у меня не хватало смелости справиться об этом у дон Луиса, как не хватало смелости посмотреть ему в глаза. Я послала Марину на квартиру к Андраду; она пришла туда, когда он уже вернулся домой и собирал свои пожитки, собираясь переселиться в другую часть города. Как только он увидел Марину, он запретил ей когда-либо приходить к нему с поручениями от меня; рассказав ей в немногих словах обо всем происшедшем между ним и дон Луисом, он прибавил, что я — самая неблагодарная и вероломная женщина в мире, что он считает меня теперь особой, желавшей погубить его, и пусть я в будущем думаю о нем столь же мало, как если бы никогда не была знакома с ним. После таких речей он прогнал Марину, очень этим удивленную; но как ни была она поражена таким дурным обращением, у нее хватило догадливости последовать издалека за Андрадом до того места, куда он отправил свои вещи, и таким образом она узнала, где он живет.

Мое огорчение, когда меня обвинили в коварстве без всякой моей вины, когда я навлекла на себя ненависть человека, так сильно мною любимого, ради которого я рисковала жизнью и честью, не позволило мне ощутить со всей полнотою радость, что он вне опасности. Я впала в меланхолию, губившую мое здоровье, и моя неизвестная врачам болезнь до крайности расстроила моего мужа. В довершение моих бедствий дон Луис начал злоупотреблять важностью оказанной им мне услуги: он беспрестанно требовал у меня того, чем я хотела наградить Андрада, ставя мне в упрек мою любовь к Андраду, когда я ссылалась на свой долг по отношению к мужу и на его долг — к брату. Итак, ненавидимая своим возлюбленным, любимая тем, кого я ненавидела, не видя больше Андрада и слишком часто видя дон Луиса, непрерывно упрекая себя за свою неблагодарность по отношению к лучшему из мужей, который делал все, чтобы понравиться мне, и приходил в отчаяние от моей болезни, хотя имел бы основание лишить меня жизни, — так, терзаемая угрызениями совести, любовью и ненавистью — двумя противоположными друг другу страстями, — я в течение двух месяцев лежала в постели, с радостью ожидая смерти; однако небо сохранило меня для горших бедствий. Моя молодость вопреки моему желанию помогла мне в безутешной печали. Я выздоровела, а дон Луис начал преследовать меня еще сильнее, чем прежде. Я приказала своим служанкам, в частности Марине, никогда не оставлять меня наедине с ним. Разъяренный этим препятствием и моим сопротивлением, он путем самой черной измены, когда-либо порожденной преступным умом, решил добиться того, в чем я ему так неуклонно отказывала.

Я уже сказала вам, что из его дома можно было пройти к нам через дверь, которая лишь изредка бывала закрыта. В ночь, избранную дон Луисом для исполнения его преступного замысла, и в час, когда, по его мнению, все уснули у него и у нас в доме, он проник сквозь эту дверь, открыл дверь на улицу и отвязал всех весьма многочисленных лошадей у нас на конюшне, причем они сейчас же вырвались на двор, а со двора — на улицу. Поднятый ими шум вскоре разбудил приставленных к ним слуг и даже моего мужа. У него была страсть к лошадям; узнав, что его кони вырвались на улицу, он побежал туда в одном халате, вне себя от гнева на своих конюхов и на привратника, не позаботившихся запереть главные ворота. Дон Луис, который спрятался у меня в передней и видел, как мой муж оттуда ушел, спустился во двор вскоре после него, запер дверь на улицу, выждал некоторое время, желая придать больше правдоподобия своим дальнейшим поступкам, а затем пришел и лег рядом со мною, причем там хорошо играл роль моего мужа, что мне было бы трудно не быть обманутой.

Он очень прозяб после того, как долго оставался в одной рубашке.

“Боже мой, сударь, — сказала я ему, — какой вы холодный!”

“Да, правда, — ответил дон Луис, подделываясь под голос моего мужа. — Боюсь, что я продрог на улице”.

“А ваши лошади? — спросила я. — Удалось их поймать?”

“Мои слуги еще заняты их поимкой”, — сказал он в ответ, а затем, приблизившись ко мне, чтобы согреться, и осыпав меня множеством ласк, он завершал свое предательство и до конца обесчестил своего брата.