Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

лишь нашем молчании; и мысль обо всем, чего мы оба желали с таким жаром, приводила меня в смущение, заставлявшее меня избегать взглядов Андрада и позволявшее ему предпринять все что угодно; но тут Марина, из скромности покинувшая мою комнату, вернулась совершенно перепуганная и сказала, что возвратился мой муж. Она вытащила в мою гардеробную Андрада, скорее мертвого, чем живого; он казался гораздо более испуганным, нежели я, имевшая столько оснований быть испуганной.

Мой муж отдал несколько приказаний своим людям, прежде чем поднялся ко мне в комнату. Время, им на это затраченное, дало срок мне прийти в себя, а Марине — опорожнить большой, наполненный разными вещами, сундук и спрятать там Андрада. Едва она успела запереть его, как ко мне в комнату поднялся мой муж; поцеловав меня мимоходом и не задерживаясь со мною, он вошел в мою гардеробную, а там нашел томик комедий и, на беду, раскрыл его. Он остановился на каком-то понравившемся ему эпизоде, который подвинул его на дальнейшее чтение; оно продлилось бы гораздо больше, если бы я, по совету Марины, не вошла в гардеробную, чтобы помешать ему читать дальше и отвести его обратно в мою комнату. Мои несчастья на этом не кончились. Дон Санчо заметил мою задумчивость и беспокойство, к чему у меня были все основания, и решил силою своего прекрасного настроения изменить и мое. Никогда еще он так не старался понравиться мне и меня развлечь, и никогда он мне так мало не нравился и меня так не тяготил. Я попросила его уйти из моей комнаты, притворяясь, что мне до крайности хочется спать; но под влиянием какой-то шутливости некстати, для него необычной, он оставался у меня еще довольно долго и, хотя по характеру своему был человеком весьма учтивым, проявил на этот раз так мало учтивости, что я была вынуждена его прогнать.

Едва лишь я заперла дверь своей комнаты, как побежала в свою гардеробную, чтобы освободить Андрада из заключения. Марина поспешно открыла большой сундук, куда она его поместила, и чуть не умерла, подобно мне, от огорчения и от испуга, когда мы нашли его без пульса и без движения, наподобие мертвеца, каковым он, по всей вероятности, и был. Представьте себе, в какой ужасной муке я оказалась; что мне было делать в подобном отчаянном положении? Я плакала, я рвала на себе волосы, я впадала в отчаяние, и, я уверена, во мне хватило бы решимости пронзить свою грудь кинжалом Андрада, если бы избыток страдания не вызвал у меня слабости, заставившей меня броситься на постель Марины. Эта девушка, хотя и до последней степени потрясенная, сохранила в нашей общей беде больше рассудка, нежели я, и попыталась прибегнуть к средству, которое я по слабости неспособна была бы использовать, даже если бы и сохранила достаточное присутствие духа. Она сказала мне, что Андрад, быть может, просто лишился чувств и что хирург путем ли кровопускания или иного вида быстрой помощи мог бы вернуть ему жизнь, им, казалось, потерянную. Я смотрела на нее и ничего не отвечала, мое страдание сделало меня какой-то тупой.

Марина не стала больше тратить время на совещание со мною; она пошла приводить в исполнение свою мысль, но лишь только открыла дверь, чтобы выйти, как мой деверь дон Луис вошел к нам, и это второе несчастье было для нас ужаснее первого. Если бы тело Андрада не было ему показано, — а оно было на виду, — все же смущение и удивление, обнаружившиеся на наших лицах, заставили бы его заподозрить, что мы заняты каким-то весьма странным делом, и он обязательно захотел бы раскрыть это, поскольку принимал во мне такое участие и в качестве деверя и в качестве влюбленного. И вот мне пришлось кинуться к ногам человека, которого я так часто видела у своих нот; прошлось положиться на его любовь ко мне и на благородство, неразрывно, казалось бы, связанное с его дворянским званием, пришлось предоставить его неограниченному произволу все самое для меня драгоценное! Он приложил все усилия, чтобы поднять меня, но я упорно оставалась на коленях и простодушно ему рассказала, насколько то позволяли мои слезы и рыдания, о жестоком случае, меня постигшем, и я нисколько не сомневаюсь, что в душе дон Луис испытал от этого величайшую радость.

“Дон Луис, — сказала я ему, — я отнюдь не взываю сейчас к твоему благородству из желания продлить свою жизнь на несколько дней; несчастье мое сделало ее для меня ненавистной, и это дало бы мне силы самой расстаться с нею, когда бы я не боялась, что мое отчаяние найдет себе объяснение ценою моей чести, от которой честь дона Санчо и самая его жизнь, быть может, неотделимы! Ты мог бы подумать, что мое презрение к тебе было следствием не столько моей добродетели, сколько моего нерасположения; ты можешь радоваться моей беде и даже использовать ее для своей мести; но осмелишься ли ты поставить мне в вину преступление, которому ты сам хотел научить меня, и неужели не явишь ты мне снисхождения, тогда как я обнаружила столько снисхождения к тебе?”

Дон Луис не позволил мне продолжать.

“Вы видите, сударыня, — промолвил он, — небо справедливо покарало вас за такой плохой выбор предмета вашей любви и предмета вашей ненависти. Но я не могу терять время, я должен спасти вас из беды и доказать вам, что во всем мире у вас нет друга лучше дон Луиса!”

На этом он покинул меня и через мгновение вернулся с двумя людьми из тех, что добывают средства к жизни переноской тяжестей: он послал за ними одного из своих слуг. Марина и я между тем положили тело Андрада обратно в большой сундук. Дон Луис сам помог взвалить его на плечи носильщиков и отправил его к одному из своих друзей, которому рассказал об этом приключении, как уже и прежде поверил ему свою любовь ко мне. Там он велел извлечь из сундука тело Андрада и разложить его на столе; пока с него снимали одежду, дон Луис пощупал ему пульс, положил руку на то место, где слушают биение сердца, и так узнал, что тот еще не умер. Быстро послали за хирургом, Андрада же уложили в постель и пытались привести в чувство при помощи всех лекарств, какие можно было добыть.

Андрад прошел в себя; ему пустили кровь; при нем оставили слугу и ушли из комнаты, — желая дать природе и покою