Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

— Сударыня, — сказал он ей, — если вы — Евгения, супруга дона Санчо, то я узнал вещи, для вас весьма интересные. Евгения исчезла, а дон Санчо находится в руках правосудия по обвинению в убийстве брата своего дон Луиса.

— Дон Санчо невинен, — сказала она. — Несчастная Евгения — это я, а дон Луис был худшим из людей!

Ее слезы, внезапно хлынувшие, и ее рыдания, разразившиеся с удвоенной силой, помешали ей продолжать, и все же, я думаю, дон Гарсиа не без труда применился к ее печали. Но вещи бурные длятся недолго, и скорбь Евгении немного утихла; она вытерла слезы, уже больше не вздыхала с такою силой и возобновила свою речь в следующих выражениях:

«Недостаточно вам знать имя и положение несчастной, ставшей в короткое время столь многим вам обязанной; она хочет осведомить вас о некоторых подробностях своей жизни и этим доверием в какой-то мере подтвердить крайнюю свою признательность по отношению к вам.

Я происхожу, — продолжала она, — из одного из лучших семейств Вальядолида; я родилась богатой и была наделена красотой, достаточной, чтобы тщеславиться ею, причем нельзя было найти повод порицать ее. Прелесть моего нрава привлекла ко мне больше влюбленных, чем прелесть моего богатства, а слава того и другого подарила мне поклонников в самых отдаленных городах Испании. Среди всех тех, кто надеялся стать счастливым путем обладания мною, два брата — дон Санчо и дон Луис, — одинаково наделенные благами фортуны и природы, выделялись как избытком своей страсти, так и соперничеством в желании оказать мне как можно больше услуг. Мои родители высказались в пользу старшего — дона Санчо, моя же склонность подчинилась их выбору и отдала меня всю человеку, уже перевалившему за сорок лет, который мягкостью своего нрава и крайним своим старанием всегда нравиться мне завладел моей душой настолько, насколько мог бы сделать это человек, более соответствующий мне по возрасту. Оба брата, хотя и соперники, тем не менее жили дружно, и дон Санчо, обладая мною, отнюдь не утратил дружбы своего брата дон Луиса. Дома их были соединены друг с другом, или, скорее, это был один дом, так как в соединяющей их стене была дверь, не запиравшаяся, с их общего согласия, ни с той ни с другой стороны. Дон Луис, совершенно не таясь от своего брата, ухаживал за мною так же точно, как делал это, будучи его соперником; дон Санчо, любовь которого возросла от полученного им наслаждения, любил меня больше жизни и был признателен брату за его любезности. Он сам называл меня повелительницей своего брата, а тот в свой черед умел придавать настоящей любви вид притворства и с такою ловкостью, что не я одна была этим обманута. Наконец, приучив меня к разговорам при всех о своей страсти, он заговорил со мною об этом наедине с такою настойчивостью и с таким отсутствием уважения, что я больше не сомневалась в его преступной любви. Как ни молода я была, у меня хватило благоразумия дать ему возможность еще раз выдать все это за притворство. Я превратила в шутку его серьезные речи, и, хотя никогда не испытывала большего гнева, чем в это мгновение, я никогда не прилагала больше усилий, чтобы сохранить обычнее свое веселое настроение. Вместо того чтобы этим воспользоваться, он разгневался и, глядя на меня помутившимися от злобы глазами, сказал мне: “Нет, нет, сударыня, с тех пор как я вас потерял, я притворяюсь гораздо меньше, чем когда я еще мог надеяться. Пусть ваша непреклонность настолько велика, что скоро избавит вас от досаждающей вам любви, но вы так хорошо приучили меня страдать и сделаете еще лучше, если...” “Я не останусь больше наедине с вами”, — прервала я его.

Одна из моих служанок, войдя в комнату, помешала ему продолжать эти дерзости, а мне — засвидетельствовать ему свое негодование в той мере, как у меня были к тому поводы и желания. Впоследствии я была очень довольна, что не сделала этого во внимание к моему мужу; я надеялась, что этот дурной брат будет меньше любить меня и, наконец, проникнется большим ко мне уважением; но он продолжал притворяться при всех и надоедать мне наедине. Против его порывов я пускала в ход всю суровость, на какую была способна, вплоть до угрозы уведомить обо всем его брата. Я напрягла все силы моей души, чтобы исцелить его душу. Я молилась, я плакала, я обещала ему любить его как родного брата; однако он хотел быть любимым как любовник. В конце концов, то терпимый мною, то мною оскорбляемый, всегда столь же влюбленный, сколь ненавистный мне, он сделал бы меня самой несчастной женщиной в Испании, если бы моя совесть, которая ни в чем не могла упрекнуть меня, не охраняла моего душевного спокойствия. Но под конец моя добродетель, все время так хорошо защищавшая меня от такого опасного врага, покинула меня, потому что я сама покинула ее и изменила себе самой.

Двор прибыл в Вальядолид и принес сюда галантные нравы. Все новое нравится, и потому нашим дамам казалось, будто они видят в придворных то, чего не находят у лучших любезников нашего города; а придворные пытались понравиться нашим дамам, которых они рассматривали как добычу, вполне им обеспеченную. Среди кавалеров, сопровождавших двор из желания получать награждения за свою службу, один португалец, по имени Андрад, особенно выделялся своим умом и своей прекрасной наружностью, но еще больше своей расточительностью — очарованием, которое сильнее всего действует на неопытных дам, поскольку они судят о красоте душевной по красоте обстановки и костюмов. Он не обладал большим имением, но игра делала его хозяином чужих состояний, и его выигрыши позволяли ему появляться с не меньшим блеском, чем блеск самых богатых и великолепных представителей двора. Я имела несчастье ему понравиться, и когда мое тщеславие и оказываемое им мне внимание убедили меня, что я ему нравлюсь, я сочла себя самой счастливой из женщин моего звания. Мне трудно выразить вам, как он умел внушить любовь к себе и как я его свыше всякой меры полюбила. Муж, такой добрый, такой милый, так мною уважаемый, сделался для меня предметом презрения и ненависти. Дон Луис показался мне еще ненавистнее, чем прежде; мне нравился один лишь Андрад; я любила одного его, и везде, где я его ни видела,