Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

учиненной им расправой, но как только пыл мщения стал угасать в нем, любовь вспыхнула вновь и рисовала в его воображении Елену более прекрасной, чем когда-либо. Он рассудил, что все отнятое у нее скоро будет прожито, тогда как красота Елены послужит для него источником верного дохода, пока он будет ладить с нею, чье отсутствие было для него уже невыносимо. А потому он вернулся обратно, и те же самые варварские руки, столь жестоко привязавшие к деревьям обеих беглянок и столь нещадно их высекшие, разбили их оковы, — я хочу сказать — разрезали или развязали веревки и вернули обеим свободу, в то время как дон Санчо старался, неподалеку оттуда, восстановить доброе согласие между пьяницами своей компании, воевавшими друг с другом.

Монтуфар, Елена и Мендес помирились дорогой. Они пообещали друг другу забыть все обиды, расцеловались и при этом выказали столько же нежности, сколько и неудовольствия по поводу происшедшего, поступив совершенно так же, как великие мира сего, которые ни к чему не питают ни любви ни ненависти, а лишь изображают эти две противоположные страсти сообразно своей выгоде и положению дел. Они посовещались, куда им двинуться, и сочли неосмотрительным идти в Бургос, где им угрожала опасность встретиться с дворянином из Толедо. Поэтому они выбрали в качестве убежища Севилью, и им показалось, что фортуна одобрила это намерение, так как, выйдя на большую дорогу, ведущую в Мадрид, они повстречали погонщика, возвращавшегося туда со своими тремя мулам, которых он сразу согласился предоставить им до Севильи, как только Монтуфар заговорил с ним об этом. Монтуфар очень внимательно обходился в пути с дамами, желая загладить свое плохое обращение с ними. Вначале они не очень-то верили ему и твердо положили отомстить при первой возможности. Но в конце концов, в силу не столько добродетельных, сколько деловых соображений, между Еленой и Монтуфаром возобновилась дружба, более тесная, чем когда-либо. Они вспомнили о раздорах, губивших величайшие царства, и решили, что, по-видимому, рождены друг для друга. По дороге в Севилью они не совершили никакой мошеннической проделки: думая только о том, чтобы переменить свое местопребывание и удалиться от всех, кто мог бы их разыскивать, они боялись навлечь на себя новые неприятности, которые помешали бы им добраться до Севильи, где им предстояло привести в исполнение великий замысел.

Они остановились в миле от города и, расплатившись с погонщиком мулов, вечером вошли в Севилью, где приютились в первой попавшейся гостинице. Монтуфар снял дом, обставил его весьма простой мебелью и заказал себе черное платье, сутану и длинный плащ. Елена оделась богомолкой, запрятав волосы под старушечий головной убор, а Мендес, одетая ханжой, кичливо выставила напоказ свои седины и навьючила на себя огромные четки, бусины которых годились бы в случае надобности для того, чтобы заряжать ими фальконеты[6].

Вскоре после приезда Монтуфар стал показываться на улицах, одетый так, как я вам уже говорил, шагая со скрещенными на груди руками и опуская глаза при встречах с женщинами. Он выкрикивал оглушительным голосом: «Да будут благословенны святые дары и непорочное зачатие пресвятой девы!» и другие благочестивые возгласы, издаваемые им столь же громко. Он заставлял детей, встречавшихся ему на улицах, повторять эти восклицания и собирал их иногда, чтобы петь с ними псалмы и песнопения и обучать закону божию. Он целыми днями не выходил из тюрьмы, проповедовал узникам, одних утешал, другим оказывал услугу — ходил для них за пищей и часто шествовал с рынка в тюрьму с тяжелой корзиной на спине. О гнусный мошенник! Тебе не хватало только прикинуться святошей, чтобы стать самым отъявленным на свете злодеем!

Эти добродетельные поступки самого недобродетельного человека создали ему вскоре славу святого. Елена и Мендес в свою очередь трудились над своей канонизацией. Одна выдавала себя за мать, а другая за сестру блаженного брата Мартина. Они ходили каждый день в больницы, прислуживали больным, стелили им постели, стирали их белье и шили им за свой счет новое. Так три самые порочные личности Испании стали предметом восхищения Севильи.

Там оказался в ту пору некий дворянин из Мадрида, приехавший по своим личным делам. Он принадлежал некогда к числу любовников Елены, ибо у публичных женщин бывает их помногу; он знал, кем является на деле Мендес и что Монтуфар опасный плут. Однажды, когда они все вместе выходили из церкви, окруженные множеством людей, целовавших край их одежды и просивших, чтобы они поминали их в праведных своих молитвах, этот дворянин, о котором я только что упоминал, узнал всю шайку. Исполнившись христианского рвения и будучи не в силах стерпеть, чтобы три столь дурные личности злоупотребляли легковерием целого города, он пробрался сквозь толпу и, ударив кулаком Монтефара, крикнул ему:

— Жалкие обманщики! Не боитесь вы ни бога ни людей!

Он хотел продолжить свою речь, но его доброе, чересчур поспешное намерение сказать правду не увенчалось тем успехом, какого оно заслуживало. Вся толпа набросилась на него, считая, что он совершил кощунство, так оскорбив святого. Дворянина повалили на землю, нещадно избили, и он поплатился бы жизнью, если бы Монтуфар не выказал изумительной находчивости и не принял его под свое покровительство, заслонив собою, отстраняя самых ретивых из числа нападающих и даже подставляя себя под удары.

— Братья мои, — возопил он изо всех сил, — ради господа бога оставьте его в покое! Успокойтесь, ради пресвятой девы!

Эти немногие слова усмирили разбушевавшиеся страсти, и толпа расступилась перед братом Мартином, который приблизился к несчастному, радуясь в душе тому, что видит его столь избитым; но, изобразив на лице крайнюю печаль, брат Мартин поднял поверженного на землю дворянина, и хотя тот был весь окровавлен и покрыт грязью, обнял и поцеловал его и сделал толпе строгое внушение:

— Я дурной человек, — говорил он тем, кто пожелал его выслушать, — я грешник, я тот, кто никогда не совершал ничего угодного богу. Видя меня одетым, как подобает честному человеку, — продолжал он, — вы думаете, что я не был всю жизнь разбойником, соблазном для других и вечной погибелью для самого себя? Вы заблуждаетесь, братья мои. Сделайте меня мишенью ваших поношений и камней и устремите на меня ваши шпаги!

Промолвив с притворной кротостью эти слова, он с еще более притворным рвением кинулся своему врагу в ноги и, целуя их, не только попросил у него прощения, но и поднял его шпагу, плащ и шляпу, потерянные во время свалки. Он надел их на него, довел