Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Насколько было хорошо ехать 320 верст от Костромы до Кологрива, настолько было ужасно от Кологрива до имения 40 верст. Имение в 20 000 десятин находилось на оазисе среди болот, покрытых хвойным лесом, попасть в него нельзя было иначе, как переехав непроходимые болота около 20 верст шириной. Через это болото была построена гать. Когда-то она была хороша, но так как ее построили и затем не ремонтировали, то бревна очень скоро прогнили, многие провалились в болото, обломались, и, когда я впервые проезжал эту гать, она представляла собой нечто невероятное – ехать, естественно, можно было только шагом и поминутно приходилось останавливаться. Лошади проваливались иногда по брюхо, тарантас тоже куда-то уходил, того и гляди опрокинется. Жаль было смотреть на лошадей, как они мучились на этой гати, прижимались друг к другу, чтобы не провалиться в яму. Раза два приходилось вытаскивать лошадей. Целых 8 часов я ехал эти 40 верст.

Измучившись, я наконец добрался до имения, где меня встретил управляющий старичок П. В. Неклюдов. Он жил в небольшом уютном домике со своей семьей, женой и дочерью. Семья очень милая, из старинного дворянского рода. Старший сын его управлял южным имением Михалкова в Донской области, другой сын был инженером на железной дороге, третий ведал делами Московской конторы.

Казалось, что такое сосредоточение всех почти дел Михалкова в руках одной семьи являлось ненормальным, и если такое положение дел было возможно при правоспособном владельце, при опекунском управлении такое сочетание казалось недопустимым. Выходило, что сын, управлявший делами Московской конторы, как бы контролировал отца.

Этот вопрос заставил меня, как ответственного опекуна, сильно призадуматься. Когда я ближе ознакомился с делами и со всей семьей Неклюдовых, а также и с Михалковыми с деловой стороны, то пришел к убеждению, что дела Михалковых находились в верных руках, что семья Неклюдовых совершенно исключительная, это была семья благороднейшая до щепетильности и преданная всецело интересам Михалковых, что, если в другой семье такое сочетание управлявших было бы невозможным, в семье Неклюдовых оно являлось возможным и грозить ущербом делу не могло. Поэтому я никаких перемен в управлении не предпринял, единственно, что я сделал, то, что управлявшие имениями не сносились с управлявшими Московской конторой, а непосредственно со мной. Управлявший же конторой в Москве ведал домами в г. Москве и процентными бумагами. Много лет прошло уже с того времени, как я, в течении более 10 лет, стоял во главе опекунского управления, но я никогда не забуду эту честнейшую благороднейшую семью Неклюдовых, с которыми мне пришлось работать и переживать все трудности и ответственность по ведению дел опекунского управления над личностью и имуществом А. В. Михалкова.

К моему большому удовлетворению, я нашел все хозяйство в этом обширном имении Михалкова в полном порядке. Я прожил там дней 10 и успел основательно познакомиться со всеми отраслями хозяйства и на месте разрешить все вопросы, которые со времени начала болезни бедного Михалкова не могли быть никем разрешены.

29 мая я был уже обратно в Москве и в тот же день выехал в Ильинское, куда уже на лето переехали их высочества. В Ильинском я с удовольствием пожил спокойно две недели, после чего мне пришлось опять ехать за границу – на этот раз везти больного Михалкова в лечебницу. Нравственно эта поездка была очень тяжелой. Пришлось взять отдельный вагон до Варшавы, а там пересесть в другой вагон, тоже отдельный, но уже немецкий. Когда я объявил больному, что собираюсь его везти заграницу в санаторию, где ему будет очень хорошо, где он сможет совсем поправиться и вернуться к себе добрым и здоровым – он ничем на это не реагировал, сделал вид, как будто это не к нему относится.

В день, назначенный для отъезда, он оказал пассивное сопротивление, что было очень тяжело. Пришлось его одеть, он не сопротивлялся, а затем вынести его в коляску, в которой я и довез его до станции 34-й версты Брестской ж. д. Здесь опять пришлось его внести в вагон на руках. В помощь себе я взял еще фельдшера, его камердинера и одного служителя. Когда Михалков очутился в салон-вагоне, то улыбнулся – видимо, ему было приятно, при его мании величия в то время, ехать с таким комфортом. Со мной он был очень любезен и предупредителен, за обедом всегда указывал слуге, чтобы сначала подавали мне, а потом уже ему, но все это знаками, не произнося ни слова. Так мы и доехали молча, но спокойно, до Варшавы.

В Варшаве нас перевезли по соединительной ветви на Венский вокзал, где нас ожидал роскошный вагон-салон уже германский, куда мы и пересели – пришлось опять нести Михалкова, так как на мое предложение перейти в другой вагон, он закрыл глаза и остался недвижим. Когда его перенесли в новый вагон, он открыл глаза и самодовольно улыбнулся, внимательно всматриваясь в окружающее. На германской границе в Катовице нас совершенно не беспокоили, германские власти были безукоризненно вежливы, ничего у нас не осматривали. Я предъявил уже сам все то, что считал подлежащим таможенной пошлине, как то: чай, икру, табак, которых я взял довольно крупный запас, но немцы были настолько предупредительны, что пропустили все это без пошлины и по всему пути по Германии от нашей границы через Бреславль до Герлица, немцы оказывали нам всевозможные знаки внимания. Очевидно, уже одно то, что нам предоставили по распоряжению начальника германских железных дорог парадный вагон прямого сообщения от Варшавы до Герлица, импонировало немцам, и они были уверены, что под фамилией Михалкова едет инкогнито русский великий князь. На всех крупных станциях начальники станций подходили к вагону в белых перчатках и, прикладывая руку к козырьку, спрашивали, не будет ли каких-либо распоряжений и т. д. Я чувствовал себя Хлестаковым, а Михалкову, по-видимому, эти почести очень нравились, они укрепляли в нем манию величия, которой он страдал. В Герлице нас ожидал профессор Кальбаум, выехавший в ландо навстречу Михалкову. Когда Кальбаум вошел в вагон и хотел поздороваться, Михалков повернулся к нему спиной и опять оказал пассивное сопротивление.

Опять пришлось его вынести и усадить в ландо. В лечебнице все было готово к его приему, прекрасные комнаты, окнами в парк, выглядели как-то радостно, постель, все убранство, все было устроено согласно моих указаний, как это любил Михалков.

Я остановился в гостинице с людьми, сопровождавшими нас, и которых я на другой же день отправил обратно в Москву. К Михалкову же приставлены были два служителя немцы, опытные по уходу за нервными больными. Я оставался в Герлице три дня, навещал ежедневно своего бедного больного друга. Он ко мне все время относился хорошо, но ни слова не говорил, объясняясь со мной знаками. Кальбаума он очень долго игнорировал, при его появлении всегда закрывал глаза и открывал их только тогда, когда Кальбаум уходил. Из комнаты он не выходил, его катали ежедневно по окрестностям города в ландо, но каждый раз, когда ему предлагали ехать кататься, он давал себя покорно одеть и затем садился на стул и закрывал глаза – его выносили, сажали в ландо, он тогда открывал глаза и с интересом смотрел на окружавшие места.