Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

На другое утро я поехал в консисторию, где меня страшно возмутил какой-то столоначальник, и я не выдержал и наговорил ему прямо дерзостей. Дело в том, что Иверская община хотела представить дьякона, четыре года подряд безвозмездно обучавшего сестер пению, к награде, и по этому поводу срочной бумагой запросила консисторию, не имеется ли препятствий с ее стороны. Прошло восемь дней, ответа не было, я и решился поехать лично, чтобы ускорить получение ответа. Каково же было мое удивление, когда столоначальник сказал мне, что раньше сентября ответа на нашу бумагу не будет. Когда же я, возмущенный, стал ему доказывать безобразие такой оттяжки, он мне самым невозмутимым образом сказал, что так всегда бывает, что раньше присылки бумаги надо было приехать к нему, посоветоваться как ее написать и т. д., намекая ясно, что без взятки ничего не будет.

Я ему ответил, что понимаю его намеки, но что я никогда не брал взяток и давать никому не буду, а поеду к митрополиту. Это его не смутило и он даже резко мне сказал, что я могу ездить куда угодно, ничего из этого не выйдет. Не простившись с ним, я повернулся и ушел. Вечером, в тот же день, мне сообщили из Иверской общины, что из консистории пришла бумага с надписью «срочно», что консистория не может дать согласия на награждение дьякона. Я был возмущен такой дерзостью столоначальника, пошел сейчас же к великой княгине и передал ей все произошедшее. С разрешения великой княгини я поехал к митрополиту и все ему рассказал. Он был страшно поражен, позвал своего секретаря, приказал расследовать это дело, сказал, что на другой же день бумага о неимении препятствий к награде дьякона будет прислана в общину, а что касается столоначальника, то он понесет заслуженную кару. На другой день действительно пришла вторая бумага из консистории о неимении препятствий, первую же бумагу консистория потребовала обратно.

Всю масляную неделю, каждый день, бывали вечера, во вторник был вечер с цыганами у Гагариных (Хомяковых), потом танцевали. Я протанцевал одну кадриль с М. Н. Ермоловой и уехал сейчас же после ужина, было страшно жарко, масса приглашенных, тесно и как-то томительно. На другой день, в среду, на моем дежурстве был огромный прием, по окончании которого их высочества поехали завтракать к Гагариным в их редкий по красоте особняк на Новинском бульваре. Завтракало 90 человек, я был в числе приглашенных. После завтрака танцевали. Из всех московских вечеров и балов это был самый красивый, изящный. Дом Гагариных сам по себе был настоящим музеем, среди которого были накрыты небольшие столы, с богатой сервировкой, утопавшие в цветах. Все было устроено со вкусом, уютно. В четверг из Курска приехал мой брат, я встретил его на вокзале и провел с ним почти весь день, вернулся к себе в первом часу ночи и нашел записку Гадона, что он с преображенцами Шлиттером и Комаровым в Эрмитаже и ждут меня, чтобы ехать в Стрельну, что они чествуют beau frère’а[495] Шлиттера – князя Андронникова. Из Эрмитажа на тройке поехали в Стрельну, а оттуда еще к Яру, и тут и там, по случаю масленицы, была такая сутолока, что приходилось ожидать, пока освободится столик, все было занято, лакеи сбивались с ног, мы потом раскаялись, что затеяли эту поездку.

Только в 5 часов утра я вернулся к себе, а в 7 часов надо было уже встать, чтобы к 9 часам быть на дежурстве. Несмотря на масляную неделю, просителей была масса, днем великий князь принимал митрополита. В последний день масляной folle journée провели в Нескучном. Танцы начались в 2 часа дня и продолжались до 11 часов вечера. В промежутке между 6 и 7 был обед с блинами, в 11 часов ужин с устрицами. Было очень красиво, масса было цветов, на последней мазурке раздавали подарки: кавалерам – портсигары, дамам – порткарты. Я танцевал 1-ю кадриль с С. И. Тютчевой, 2-ю – с m-lle Хомяковой, 3-ю – с m-me Шаблыкиной, 4-ю – с княгиней Урусовой, мазурку – с графиней Менгден, на котильон я дам не приглашал, так как удобнее было дирижировать без дамы. После обеда 1-ю кадриль я танцевал с m-me Иониной, 2-ю – с княгиней Львовой, мазурку – с великой княгиней. По окончании ужина состоялся разъезд, была чудная зимняя ночь, мне подали верховую лошадь, и я с наслаждением верхом, вдыхая свежий морозный воздух, после душной залы, в одном сюртуке, проехал в генерал-губернаторский дом.

На другой день наступил Великий пост, сразу прекратились все выезды, вечера, театры, наступила тишина, что было очень приятно после суеты сезона балов и обедов.

На первой неделе я ни у кого не бывал, сидел у себя, занимался делами по опеке Михалкова. Приходилось решить вопрос, как быть с ним самим, все труднее и труднее было содержать его дома. Последнее время он был тих и спокоен, сидел целыми днями в кресле и не произносил ни слова, а если к нему приставали с вопросами, то он закрывал глаза и оставался так, пока не выходили из комнаты. Но такое спокойствие всегда бывало перед буйными припадками и ручаться нельзя было, чтобы он что-нибудь не выкинул. Переговоры с соопекунами и родными привели к необходимости поместить его в лечебницу, но не в России, а заграницей, где в некоторых лечебных заведениях имелись отдельные домики, в которых можно было бы его удобно устроить. Но раньше чем решить этот вопрос окончательно, я считал более правильным заручиться мнением специалистов и для этой цели устроить консилиум врачей. Решил с согласия соопекунов пригласить профессоров Рота и Корсакова и д-ра Буцке – директора больницы на Канатчиковой даче. Проф. Корсакова не оказалось, я пригласил тогда приват-доцента Сербского.

Консилиум состоялся в имении Назарьево, врачи высказались за обязательное помещение больного Михалкова в специальную лечебницу. Мне указали ряд мест за границей, и я решился поехать лично и приискать наиболее соответствующее помещение.

Получив разрешение великого князя на заграничный отпуск, я наметил 7 апреля для выезда в Вену. За несколько дней до отъезда я проехал в Назарьево, чтобы повидать моего больного Михалкова, была полная распутица, дорога от платформы – 34 версты – до Назарьева была отчаянная. За мной выслали простую телегу, запряженную тройкой, это был единственный экипаж, в котором можно было доехать. Были уже сумерки, так что дороги не было видно, а когда на другой день я возвращался на станцию уже при дневном свете, то был поражен, как это я накануне доехал невредимо по такой ужасающей дороге.

Михалков меня принял молча, ни слова мне не сказал и произвел на меня нехорошее впечатление. Он все время галлюционировал, глаза его блестели, он сопел, что выражало с его стороны неудовольствие. Это было предвестником буйных проявлений.

Вернувшись в Москву, мне оставалось всего два дня до отъезда за границу, а дел накопилось много, надо было написать всем управляющим имениями Михалкова длинные подробные письма, ответить на все их запросы, разобраться в делах Московской конторы, побывать по делам в Иверской общине, принять режиссеров оперы и балета и сговориться с ними по поводу спектаклей в пользу общины на 3-й день Пасхи и т. д.