Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Ночевал я в палатке (греческой) с Сейфулой-пашой, а врачи в другой. Сейфула-паша прекрасно говорил по-русски, выучившись нашему языку живя в Петербурге в качестве военного агента в течение двух лет. Он с большой симпатией отзывался о России, видно было, что говорил он искренно, вспоминал многих из своих знакомых по Петербургу с большой любовью, показывал мне свои седла, снаряжение – все наше, кавказское. Когда все разошлись по своим палаткам, я остался ночевать у него, мы еще долго беседовали с ним.

От него я узнал, при каких исключительных обстоятельствах турки заключили перемирие с греками, другими словами, прекратили войну, так как очевидно, по окончании перемирия война уже не возобновится. По его словам, туркам, пройдя Фурку и выйдя на Ламийскую долину, оставалось, пройдя ее, преодолеть только Фермопилы, что, по его мнению, было не трудно, и вся Греция была в их руках. Но как только турецкие войска, заняв Фурку, стали гнать греков по Ламийской долине к Фермопилам, прискакал флигель-адъютант султана с приказанием: «по желанию белого царя повелеваю остановить турецкие войска». С большим трудом удалось остановить наступление турецкого войска. Греки были спасены, перемирие заключено. Рассказ этот меня радостно взволновал – каким престижем пользовалась Россия в то время, как с ней тогда считались!

Улеглись мы с Сейфулом-пашой около 12 часов, а в три часа были уже на ногах. Я вышел из палатки, чтобы полюбоваться чудным восходом солнца, и увидал длинный ряд турок, стоявших на коленях. Это была их утренняя молитва. Чинно, по знаку муллы, все эти красные фески одновременно, как один человек, пригибались к земле и слышно было по временам их протяжное пение.

В 4 часа утра, напившись чая и провожаемые Сейфулой-пашой и его штабом двинулись в Фарсал. Нам дали очень хороших верховых лошадей и конвой из нескольких драгун с офицером. Надо было проехать 60 верст, я боялся за врачей, выдержат ли они такой путь, но они молодцом доехали, и мы в 10 часов утра 27-го были в Фарсале, измученные от быстрой езды и жары. В Фарсале нам сделали трогательную встречу, и персонал, и больные. Ланг мне сказал, что без меня приходил главный врач Фор сказать, чтобы приготовили раненых, коих можно эвакуировать в Константинополь, что он получил депешу от Мамучи-бея – инспектора госпиталей, чтобы раненых отправили не прямо в Воло на пароход, а дальше в Лариссу для примерки мундиров. Ланг на это сказал Гусни-бею, чтобы тот послал от себя депешу, что удобнее мундиры привезти раненым в Фарсал, чем раненых посылать за мундирами. На это получилась депеша, чтобы Гусни-бей не рассуждал и делал, что ему приказывают. У нас к эвакуации было предназначено 19 человек, и между ними были тяжелораненые, коих надо было перевезти очень осторожно, а тут вдруг приходилось везти их еще в Лариссу, перекладывать четыре раза: в арбы, в вагон, из вагона в арбу т. д. Как и на что – мне решать: с одной стороны, не хотелось мучить раненых, с другой стороны, турки могли бы тогда оставить наших раненых в Фарсал и наш отъезд затянулся бы, а между тем оставаться в Фарсале отряду становилось прямо опасно.

Тиф начал свирепствовать, у турок ежедневно умирали по 20 человек, их хоронили возле нашей больницы, все утро мимо нас носили покойников. Я боялся за отряд, тем более что уже заболел Алексинский, потому я решил отправить раненых в Лариссу, но взяв предварительно официальную бумагу от Гусни-бея, в которой было бы сказано, что Гусни-бей приказал для примерки мундиров послать раненых в Лариссу, оттуда уже в Воло на пароход. Часа три наш драгоман бранился с Гусни-беем, который не хотел давать такой бумаги и только после угрозы дал ее. Копию с нее я передал Эдхему-паше и первому секретарю султана, которые были возмущены проделкой Мамут-бея. Но это еще все ничего, это было только начало. Получив бумагу от Гусни-бея, решено было отправить 19 раненых в Лариссу. Доктора приготовили их для отправки, и Березовский взялся их сопровождать, я решил тоже поехать, чтобы переговорить с Банковским-пашой, думая, что он в Лариссе, я не знал, что он уехал уже в Константинополь.

Это было первое прощание с ранеными, которые были очень трогательны. Некоторые плакали, прощаясь с врачами, некоторые целовали даже руки, не зная, чем доказать свою благодарность. С момента отъезда пошел проливной дождь – к счастью, ландо вовремя накрыли, так что до станции раненые ехали сухими, но тут очень трудно было их вынимать под дождем из ландо и класть в вагоны. Вагоны не были вовсе приспособлены для раненых, и их пришлось прямо положить на голый грязный пол и даже сырой от дождя – товарного вагона. У части раненых еще повязки были хорошие для дороги, кроме того мы их мыли с ног до головы, а раненые из турецкого госпиталя в числе 81 человека – их привез санитар, как зверей напихали в вагоны, повязки у них вымокли, их заперли в вагоны и санитар уехал – никто даже с ними не поехал до Лариссы.

Такое равнодушное отношение турецких докторов к раненым и являлось причиной трогательной благодарности, которую раненые выказывали нашим врачам. Поезд должен был уйти в 2 часа дня, а ушел он только в 5 часов Я никогда в жизни так не сердился, как в этот день. Не взяв с собой драгомана – я был в критическом положении. Наконец я увидел какого-то офицера Генерального штаба, думаю, что он наверно точно говорит по-французски – я к нему, и на него вылил всю свою досаду. Он начал извиняться, стал говорить, что он ни при чем, что он волонтер и т. д. Потом я с ними разговорился, рассказал ему те безобразия, кои делаются с турецким ранеными, он начал мне, со своей стороны, рассказывать, какие несправедливости делаются у них, и, между прочим, сказал, что и требовать нельзя с турок, т. к. солдаты, правда, отличный народ, храбрый, послушный, а офицеров всего 10 % порядочных людей, а пашей хорошо, если наберется 5 %. Такая откровенность меня поразила, я не верил своим ушам.

Видя, в каком ужасном положении наши раненые, я стал искать с Березовским что-нибудь, что бы можно было положить им в вагон, чтобы доставить хоть некоторые удобства. Соломы не оказалось, сена тоже – тогда, не долго думая, я взял четыре стула со станции и понес в вагон, Березовский взял тоже стулья, и мы вынесли таким образом все четырнадцать стульев и поставили раненым, чтобы они не лежали в сырости. Начальник станции и все смотрели на это, ни один не решился подойти и сказать что-нибудь против.

Наконец поезд двинулся и только в 9 1/2 часов вечера прибыли в Лариссу, так что с 2 часов раненые не пили и не ели. Наши еще были сыты, т. к. в 7 часов утра получили чай с хлебом, в 12 – обед, а в минуту отъезда по 2 кружки кофе и на дорогу 3 фунта хлеба. Турецкие же раненые в 9 часов утра получили обед и на дорогу по 3 фунта хлеба.