Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Раненых в первый же день было привезено более 300 человек, а у турок ничего не было приготовлено, хотя они знали, что будет битва[427] при Домоко, и у нас была целая неделя для подготовки приема раненых.

Весь день 6-го в трех комнатах, смежных с большой, где лежали раненые, происходила перевязка раненых и ампутации, а в большой комнате все время мелькали фигуры наших сестер, перевязывавших наскоро тех, которым даже на перевязочном пункте не было оказано помощи. Оказалось, что перевязочных пунктов у турок не было, а Ларди с Банковским-пашой сейчас после сражения объезжали все поле, отыскивая раненых, перевязывая и отправляя в Фарсал. Если бы не они, то раненых, пожалуй, и не подобрали с поля битвы. Я обратил внимание, с какой признательностью отнеслись раненые к заботам о них. Нам всем пришлось и носить их, держать во время операций, и кормить и т. д. Я удивлялся, как раненые ценили каждую помощь, оказываемую им. Один из них, у которого совсем болталась нога и которого я перенес в перевязочную комнату – вдруг обнял меня и поцеловал. Видно, как эти люди мало привыкли, чтобы на них смотрели как на людей и заботились о них.

В 12 часов дня привезли наконец наши вещи и началась лихорадочная разборка. Все люди были заняты, пришлось и мне самому таскать ящики, откупоривать их, устанавливать. К вечеру уже удалось устроить три палаты и положить туда 17 тяжело раненых, устроить операционную комнату и приготовить ужин на 200 человек, и в течении же дня их все время поили чаем.

Все это было до того трудно, что минутами отчаяние овладевало мной, и я начинал терять голову. Два повара и прачки, нанятые мною, говорили только по-гречески, из-за каждого слова приходилось прибегать к переводчику. Драгоман мой выбился из сил. Ему приходилось все объяснять повару, приходилось и самому сбегать за котлом, за углями и т. п., а в палатах в это же время его ждали, чтобы перевести слово какого-нибудь раненого. Суматоха была ужасная. К 12 часов ночи сестры и доктора валились от усталости, а половина раненых еще не была перевязана, а новые и новые партии все прибывали.

Такое положение дела продолжалось три дня, и только 9-го мая мы могли открыть наш госпиталь.

Большая комната очистилась, больных, кои могли хотя немного двигаться, направили в Лариссу, и у нас в госпитале на койках в доме осталось 28 раненых, а во дворе в двух палатках клали вновь прибывавших, которые все шли и шли из Домоко, Ламии и Фурки. С каждым днем раненые приходили все с более серьезными ранениями, многие с гангренами, это были запоздалые, которых находили на поле битвы на 4-й или 5-й день. 9-го утром вымыли зеленым мылом и формалином большую комнату, устроив в ней госпиталь, а с 13-го числа, когда отправили более или менее сносных раненых в Лариссу, у нас установилась нормальная жизнь, т. е. правильный уход за ранеными.

Уехали французы, мы их провожали обедом и очень дружески простились, в Фарсале остался наш госпиталь и еще три турецких, в которых лежали исключительно больные тифом, дизентерией, цингой и из раненых наиболее легкие. Когда провожали французов и я хотел отрезать сыру, нож как-то соскочил, и я сильно порезал руку, перерезав артерию, кровь хлынула фонтаном, ее с трудом остановили, пришлось наложить три шва. К счастью, это была левая рука, она очень скоро у меня зажила, благодаря тотчас же оказанной помощи.

Дом, в котором помещался госпиталь, был каменный, двухэтажный, удобно расположенный. Вышина комнат около 5–6 аршин, так что воздуха было достаточно, а почти полное отсутствие стекол в окнах само собой способствовало постоянному притоку свежего воздуха. Только в первом этаже было несколько сыро во время дождей. Убранство комнат было более чем простое…

День был распределен следующим образом: просыпались раненые около 7 утра, умывались с помощью служителей-турок (их было четверо), которые подавали каждому таз и кувшин со всеми принадлежностями для умывания.

В 7 1/2 часов утра каждый раненый получал по кружке или по две чаю с сахаром и лимоном или концентрированным молоком, хотя под конец плавания, в Фарсале это молоко уже все вышло и потому отпуск его был прекращен. К чаю раненые получали английские галеты или хлеб, сколько желают.

В 8 1/2 часов начинались перевязки и операции, которые продолжались до самого обеда, а то и дольше, в зависимости от количества перевязок. Обед больным подавался в 12 часов; к обеду получали одно блюдо с бараниной или мясом.

После обеда больных обедали врачи и сестры все вместе, за исключением дежурных, которые обедали потом в общей столовой.

Между 2 и 4 часами дня происходил прием амбулаторных больных, прибывавших с каждым днем все в большем числе.

В 4 часа дня больные получали чай, а по праздничным и воскресным дням кофе, который все пили с удовольствием.

В 7 1/2 часов раненые получали ужин из одного блюда с мясом или без него, а около 10 часов вечера большая часть больных в палатках засыпала.

Посетители к раненым допускались беспрепятственно ежедневно между часом дня и 6 вечера, о чем было вывешено объявление на турецком языке на входе. В остальное время посетители допускались не иначе как с моего разрешения, или, за моим отсутствием, старшего врача.

К 15-му мая у нас лежало 30 раненых, из них 4 офицера и 1 грек. Он отлично говорил по-русски, его родители жили в Одессе. У него был перелом бедра. К счастью, осложнений не было, но температура держалась долгое время 39º, и он был очень слаб, т. к. пролежал на поле сражения 4 дня без пищи. Это был единственный раненый грек, попавший от нас туркам. Греки всех уносили с собой, а если которые и оставались на поле сражения, албанцы их прикалывали. Грек этот мне рассказал, как один албанец хотел его зарубить – он его стал умолять не убивать, говоря, что у него остались дети и дал ему 30 драхм. В это время турецкий офицер, проезжая мимо, спас его и отдал ему даже обратно деньги.

Все раненые, лежавшие у нас, были очень симпатичные, добродушные, наивные. Один уже на третий день знал имена и отчества докторов по-русски. Вообще многие быстро выучивали русские слова, а сестры и доктора – турецкие, так что приходилось все реже обращаться к переводчику. Некоторые были очень славные и общительные, называли меня «Владимир Федорович», «русский капитан», другие «тятькой», а старшую сестру «маткой». Большая часть турок были наивны, как дети, и наши сестры нянчились с ними, как с детьми.

18-го числа я был обрадован, получив первые письма с родины от 30 апреля, в тот же день я получил и депешу от великого князя. Почти три недели я был без вестей, тосковал очень, и вдруг такая радость – я сразу получил письма от всех близких и родных.

В это время мои отношения со всеми членами отряда наладились. Я уже не чувствовал неприязненного и даже сдержанного отношения ко мне, меня стали признавать и за всеми мелочами стали обращаться ко мне. Только главный врач Ланг еще сторонился меня и старался за моей спиной критиковать мои действия, но находил все меньше и меньше поддержки, даже старшая сестра, боготворившая его, перешла, если можно так выразиться, на мою сторону, про остальных сестер и говорить нечего – это была сплошная забота. И Ланг, не чувствуя поддержки, должен был также примириться и после нескольких небольших инцидентов, когда мне удалось с ним поговорить откровенно, он окончательно сдался, и наши отношения наладились.