Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Как примеры трансформации шубы из верхней одежды в постельную следует привести примеры из прозы и поэзии Есенина: «расстелив шубу , уложил спать его» (V, 25 – «Яр», 1916); «По-старому с шубой овчинной // Иду я на свой сеновал» и «По-прежнему с шубой овчинной // Иду я на свой сеновал» (III, 163, 187 – «Анна Снегина», 1925).

В народной практике шуба часто используется еще и в ритуальном виде: употребляется в крестильной, святочной и свадебной обрядности. Старожилы с. Константиново вспоминают святочные сценки, бытовавшие там еще при жизни Есенина: « Шубы носили. Шубу вывернут, лохматой сделают. Ребята за девками гоняют – узнать, не раскрывая, кто: девка ай парень? Никак не попадёшь. – Ну уж ладно, раскройся!»; [1383] «А в чём в деревне рядились? Кто в чём. У кого чего! Полушубки были, полушалки красивые – тот надевал, а у кого и ничего не было. Простой полушалок ». [1384]

В свадебном обряде с. Константиново, как почти повсеместно в России: «Молодых сажают в красный угол на вывернутую наизнанку шубу – это чтобы жили богато». [1385] В величальной песне жениху опоэтизирована « Пуховая шубочка до земли». [1386]

В русском языке слово «шуба» известно с XIV в., этимология неясна: возможно, восходит к арабскому ğubba (где ğ = дж ) – «длиннополая верхняя одежда с широкими рукавами». [1387]

Разновидностью шубы является тулуп, также встречающийся в творчестве Есенина: «скинул тулуп Кузьмич» (V, 29 – «Яр», 1916); «Сквозь облачный тулуп // Слезу обронит месяц» (IV, 156 – «Пушистый звон и руга», 1916).

Тулуп – это «длинная, обычно не крытая сукном меховая шуба без перехвата на талии, с широким меховым воротником»; из всех восточнославянских языков существует только в русском, где известно как название длиннополой овчинной шубы с XVI–XVII вв. (прозвище Тулуп – в 1539 г.; tollɤp как «a sube, made of Nagai sheepe», то есть «шуба, сделанная из нагайских овчин» в словаре Ричарда Джемса в 1618–1619 гг.; с 1771 г. в русских словарях); вероятно, тюркизм с исходным значением «дубленая целая кожа животных; кожаный мешок без швов; целиком снятая шкура». [1388]

Разновидностью шубы в ее укороченном мужском варианте в сочинениях Есенина выступает пиджак , который крестьяне носили в зимнее время года, как это следует из контекста: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке , с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец» и «сказал он, расстегивая пиджак » (V, 11, 43 – «Яр», 1916); «Сбросил ботинки, пиджак свой раздел» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925); «И хочется тебе // Накинуть свой пиджак , // Пойти туда» (II, 138 – «Письмо деду», 1924).

Современный словарь толкует «пиджак» как «часть мужского костюма (для верхней половины туловища), род двубортной или однобортной куртки особого фасона с отложным воротником»; из всех славянских языков встречается только в русском с 1840 – 1850-х гг. (К. М. Станюкович, «Свистулька», 1851 г.); заимствование из английского – pea-jacket (в свою очередь, восходящего к голландскому pij – «одежда из грубой шерсти» и французскому jaquette – «жакет, куртка»). [1389]

Шапка как главный мужской головной убор

Шапка как разновидность головного убора человека у Есенина представлена прежде всего действительно как атрибут одежды. Однако поэтическая сущность Есенина чаще всего не позволяла ему просто изобразить головной убор привычно надетым на голову; автору требовалась динамика образа, подача его в движении, с изображением известного всем знакового жеста, часто в пафосной ситуации: «Выпившие мужики оттащили жердь в канаву и с криком стали бросать вверх шапки » (V, 18 – «Яр», 1916). Есенин помещал головной убор в народно-обрядовую ситуацию или окказионально-ритуальную обстановку: « Скинув шапки , молясь и вздыхая, // Говорили промеж мужики» (I, 63 – «Заглушила засуха засевки…», 1914). Сам жест скидывания шапки на поле вроде бы приравнивает место действия к церкви, перед входом в которую мужчинам полагается снимать головной убор, и одновременно отдаляет сельскохозяйственную житницу от храма, подчеркивает разницу в восприятии их: шапка летит на хлебные всходы-«засевки», как она не может быть брошена на церковный пол. В стихотворении «Весна на радость не похожа…» (1916) образ шапки также вписан в жест, но его ритуальность более обыденна, поскольку обладает куда большей частотностью прощального телодвижения: «Когда ты с ласковой улыбкой // Махал мне шапкою с крыльца» (I, 97).

Снимание шапки бывает обычным раздеванием в теплом помещении или на улице при потеплении, но зачастую оказывается проявлением хороших манер, служит наиболее простым ритуальным жестом с одеждой и расценивается как знак внимания и уважения, поклонения старшему и Богу (см.: снятие мужчиной головного убора при входе в церковь, обнажение головы крестьянина как приветствие помещику, приподнимание мужской шляпы как способ приветствия и др.). Такое осмысление действия со сниманием шапки широко используется Есениным: «Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку » (V, 39 – «Яр», 1916). В поэме «Страна Негодяев» (1922–1923) прощальный жест с шапкой только подготавливается: «Барсук берет шапку , кивает товарищам на китайца и выходит тоже» (III, 98). В ряде сочинений образ шапки дан в уже совершившемся жесте, от которого осталось впечатление привычного деловитого движения или ритуального разгула, особенно заметного в общем контексте произведения: «Филипп поднял скочившую шапку » (V, 11 – «Яр», 1916); « С взбитой набок отерханной шапкой » (V, 16 – «Яр», 1916); «Карев схватил шапку , взмахнул ружье и вышел» (V, 30 – «Яр», 1916); «Эх, бывало, заломишь шапку , // Да заложишь в оглобли коня» (I, 277 – «Эх вы, сани! А кони, кони!..», 1925).

Для художественной стилистики Есенина показательно использование одного и того же словосочетания – « нахлобучить шапку » – для повторения типичного жеста: «…стукнув дверью, нахлобучил лосиную шапку », «Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку », «Ваньчок нахлобучил шапку », « нахлобучил стогом барашковую шапку и хлопнул дверью» и «передернул кошель за плечами и нахлобучил шапку » (V, 11, 13, 22, 23 – «Яр», 1916).

Вероятно, для Есенина еще более значимым фактором, свидетельствующим об изменении привычного образа жизни человека, служит отсутствие типичного поведенческого жеста с шапкой. Писатель показывает смену настроения и жизненных установок Анисима Карева в результате потери сына и супруги – с помощью отрицания нормативного жеста с шапкой: «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял » (V, 65 – «Яр», 1916).

Более типична для Есенина метафорическая трактовка шапки (как и многих других видов одежды). Образ шапки в сочинениях Есенина неразрывно связан с образом месяца, поданным в мифологическом аспекте (хотя известно владение шапкой ветра, апреля и др.). Уподобление «шапка-месяц», которая неизменно надета на деда, помещенного на небеса и осознаваемого в ипостаси Святого (без конкретизации имени), оказывается значимым в стихах: «И та кошачья шапка , // Что в праздник он носил, // Глядит, как месяц, зябко // На снег родных могил» (II, 44 – «Октоих», 1917); «О месяц, месяц! // Рыжая шапка моего деда, // Закинутая озорным внуком на сук облака» (IV, 173 – «Сельский часослов», 1918). В других, хотя и близких, контекстах встречаются аналогичные варианты образа: «Высоко стоит луна, // Даже шапки не докинуть» (I, 228 – «Не вернусь я в отчий дом…», 1925); «На рассвете он завтра промчится, // Шапку -месяц пригнув под кустом» (I, 115 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). «Кодовое уподобление» месяца-луны шапке обнаружила современный зарубежный филолог Анна Маймескулова [1390] и возвела этот образ к модели «небесного древа» типа «божественно-космической лестницы», соединяющей праведные небеса с грешной землей.

Интересно, что не всякий вид одежды и даже не каждое художественное воплощение ее разновидности позволяет проследить свое зарождение, развитие и завершение в сочинениях поэта. Тем более удивительно, что конкретный поэтический образ шапки дан в динамике в творчестве поэта.

История дедовской шапки прослеживается в трех произведениях Есенина – «Октоих» (1917), «Ах, как много на свете кошек…» (13 сентября 1925) и «Синий туман. Снеговое раздолье… (24 сентября 1925). В „Октоихе“ (см. выше) „кошачья шапка“ деда сопоставлена с месяцем и потому звучит в тональности солярно-лунарного мифа (кот может восприниматься как тотемное животное, как зверь-покровитель). В стихотворении „Ах, как много на свете кошек…“ раскрыта реалистичная предыстория тех мифологических событий – «Из кота того сделали шапку , // А ее износил наш дед» (I, 244). В стихотворении «Синий туман. Снеговое раздолье…» (24 сентября 1925) дана идущая вразлад с предыдущим объяснением трактовка событий, связанных с самодельным головным убором: « Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» и «Молча я комкаю новую шапку , // Не по душе мне соболий мех . // Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку, // Вспомнил кладбищенский рыхлый снег» (I, 287); здесь противопоставление « старая шапка из кошки » и « новая шапка из собольего меха » увязано с прежней радостью общения с дедом и бабкой и теперешней горечью их утраты. Как видим, сюжетные линии с «кошачьей шапкой» не только разнятся в произведениях поэта, но и вступают между собой в противоречия и не отличаются автобиографичностью, поскольку дед Есенин умер до рождения поэта, а дед Титов оставался жив после смерти поэта.