Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Есенинский цилиндр, вписанный в общий портрет довольного собой щеголя, запечатлел Лазарь Берман: «Блестело черными шелковыми лацканами его легкое пальто, обувь была явно модельная и на совесть начищенная, на голове цилиндр , в руке тросточка с изящным набалдашником. Откуда взялся такой?». [1416]

Есенинский цилиндр (вместе с фраком, перчатками и тростью) представлен в экспозиции Литературного музея (бывший дом культуры) в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина в с. Константиново. [1417]

Кепи

В художественных произведениях Есенина известны два случая упоминания кепи: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Я иду долиной. На затылке кепи » (IV, 224 – 1925). В сочинениях Есенина лексема «кепи» передает веяние западной моды и призвана выразить чужеродность ее обладателя для России – так кажется на первый взгляд. Однако Есенин сам очень любил кепи и многократно фотографировался в нем (VII (3), № 1, 41, 54, 61–64). Особенно выделяются периоды обращения поэта к этому виду головного убора в школьные годы (см. фото Есенина с земляками в 1909 г. в с. Константиново), в период имажинизма (фото поэта с А. Б. Мариенгофом и Г. Б. Якуловым в 1919 г., с А. Б. Мариенгофом в 1921 г.), во время заграничного турне с Айседорой Дункан (семейное фото 1922 г.). Также запечатлены на фотографиях 1919–1925 гг. рядом с Есениным его друзья в кепи – Г. Б. Якулов, Велимир Хлебников, Н. Р. Эрдман, К. А. Соколов, Н. К. Вержбицкий, Н. П. Стор, Л. И. Повицкий и неизвестные лица (VII (3), № 41, 45, 46, 53, 87–89, 91, 94). Известна даже одна фотография его сестры Екатерины в кепи в 1925 г. в Москве (VII (3), № 100). Следовательно, кепи было широко распространено в начале ХХ века в России и являлось одновременно мужским и женским головным убором без каких-либо различий в фасоне.

Слово кепи – «мягкий мужской (и женский) головной убор с козырьком, но без твердого околыша и без тульи» – французское ( képi ), появилось во Франции как название нового форменного головного убора в армии в 1809 г., восходит к южно-рейнским немецким говорам ( kaeppi – уменьшительное от Kappe – «шапка, колпак»). В России «кепи» вошло в употребление сначала как «форменный головной убор в русской армии 1862–1881 гг., а также в гимназиях и реальных училищах». [1418] В конце XIX в. слово «кепка» уже употреблялось как уменьшительное от «кепи».

Лазарь Берман, современник Есенина, трактует кепи как предмет убогой одежды, как показатель бедности и относит ношение этого вида головного убора к низкой социальной городской среде 1920-х годов: «До благосостояния было еще далеко: на мужчинах преобладали кепки , одежда была поношена, обувь истоптана». [1419]

Кепка как опознавательный знак парня, как выразитель определенного типажа (щеголя) встречалась в есенинское время в частушке с. Константиново как метонимия:

Ой, милые девки,

Не влюбляйтесь в кепки .

Проклятая кепка ,

Завлекает крепко. [1420]

Лента как основной вид девичьего убранства

В сочинениях Есенина образ ленты является одним из наиболее частотных и встречается в ранний период его творчества – в 1911–1914 гг., когда поэт жил в с. Константиново и учился в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе Рязанской губ. и уезда. Этим объясняется то обстоятельство, что в употреблении слова «лента» Есенин следует за крестьянским пониманием лексемы, причем в его региональной рязанской закрепленности. В крестьянском обиходе слово «лента» обозначало три предмета: 1) самостоятельный вид украшения, вплетаемого в девичью косу; 2) несколько разноцветных лент вместе являлись украшательной деталью женского головного убора; 3) красочные ленты нашивались горизонтальными полосами по низу праздничного фартука для его украшения. Известно еще близкое по созвучию слово «ленка» (вариант произношения – «лёнка»): так в с. Чернава Милославского р-на называется девичий головной убор, сделанный в виде свернутой обручем золотистой (парчовой?) ленты на твердой подкладке. [1421]

Лента как вид украшения девичьей косы воспета в «страданье» с. Константиново, записанном Есениным:

Она моя,

Энта, энта.

Голубая

В косе лента

(VII (1), 329 – 1918).

Для Есенина в девичьей ленте важны ее длинная и произвольно извивающаяся форма, яркость цвета и праздничное назначение – иначе говоря, все основные характеристики предмета. Известна фотография 1912 г., где юноша Есенин запечатлен с двумя сестрами, и у старшей – Кати – вплетены бантики из ленточек в девичью прическу слева и справа надо лбом (VII (3), № 5). Есенин применяет образ ленты не по прямому назначению (не для живописания женского наряда), но иносказательно, в символическом аспекте – в двух типовых пейзажных ситуациях, а также демонстрирует ритуальную функцию предмета украшения девичьей косы.

Рассмотрим «пейзажную» метафоричность ленты. Она применена Есениным, во-первых, для обозначения небесных явлений: а) конкретного времени суток – зари, ниспадающей на небе к западному горизонту узкой яркой полоской и тем самым уподобленной ленте (отсюда сопоставление «лента розовая – заря кровавая») – «Запад подернулся лентою розовой» и «Слушает ласково песни глубокие // С запада розовой лентой заря» (IV, 37 – «Весенний вечер», 1911–1912); «А с запада, как лента широкая, // Подымается заря кровавая» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914); б) перистых и слоистых облаков – «В лентах облаков» (IV, 68 – «Егорий», 1914). Во-вторых, для показа протяженного пути по земле или воде – «Бесконечная дорога // Убегает лентой вдаль» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «За ухабины степные // Мчусь я лентой пустырей» (IV, 83 – «Ямщик», 1914); «На каждой ленте переулка» (IV, 104 – «Город», 1915); «И от той ли тихой заводи, // Посередь того ли озера, // Пролегла струя далекая // Лентой темной и широкою» (IV, 55 – «Лебедушка», 1913–1915).

В конце XIX – начале XX столетий в крестьянской среде было распространено употребление девичьей ленты как ритуального предмета, о чем, безусловно, прекрасно был осведомлен Есенин – уроженец рязанского села. Ритуальное назначение девичьего головного украшения – служить красочным атрибутом наряжаемого девушками праздничного деревца (в разных регионах России это могли быть семицко-троицкая березка, рождественская ель, невестина елочка и др.). В стихотворении «Троицыно утро, утренний канон…» (1914) Есенин поэтически изобразил употребление девичьих лент для украшения троицкой березки и вообще праздничной зелени, которую втыкали в оконные рамы, зацепляли за наличники с уличной стороны дома на Троицу: «На резных окошках ленты и кусты» (I, 31).

В крестьянском обиходе ленты использовались для украшения не только косы девушки и ее одежды. Как праздничный атрибут ленты вплетались в гривы лошадей или обвивались вокруг дуги при приготовлении «свадебного поезда»: «Дымовитые гривы тряхнули обвешанными лентами , и из головней вылез подвыпивший дружко» (V, 15 – «Яр», 1916). Сообщая о свадьбе, старожилы вспоминали о «ленточной» атрибутике свадебного поезда: «Веник наряжали лентами , женщина держит, колокóл повесят». [1422]

Платок

Платок философски осмысливался: ему придавался некий высший смысл, приписывалась особая символика, он идеализировался. В 1920-е годы в эмиграции философ И. А. Ильин видел в женском платке «творческую идею России», усматривал в нем «сущности и своеобразие русской культуры». [1423] И. А. Ильин писал:

А вот женский платок (XVIII в.). Шелк, шитый золотом. <…> В центре круглое солнце с примыкающими к нему восьмиконечными звездами, вшитыми так, что они образуют крест в виде цветка, в каждом углу – букет из трех огромных распустившихся цветов; все обрамлено цветами и листьями. Большие раскрывшиеся цветы говорят о зрелой любви, о любовном томлении; но разгадку всего можно ждать только от гармоничного креста и солнца, стало быть, от благословенного брака. [1424]

По сочинениям Есенина рассыпано огромное множество платков. Что касается их расцветок, то их число сводится всего лишь к двум – к бордовому и синему. Бордовый цвет платка является единичным и передан с помощью диалектного рязанского звучания слова: «…стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась» (V, 47 – «Яр», 1916).

Синий цвет платка встречается в ряде произведений Есенина: «Я смотрел из окошка на синий платок » (I, 27 – «Подражанье песне», 1910) и др. Синий цвет у Есенина навеян созерцанием иконного лика Богоматери, канонически изображенной также в синем плате: «Я вижу – в просиничном плате , // На легкокрылых облаках, // Идет возлюбленная Мати» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914) и «О том, как Богородица, // Накинув синий плат » (II, 53 – «Преображение», 1918). Одновременно синий цвет платка восходит к синеве неба: « Синий плат небес» (I, 65 – «Топи да болота…», 1914).