Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Шляпы из сваленной шерсти – это проявление городской моды. Высота тульи фетровой шляпы увеличивалась по мере взросления Есенина: сравните приземистую шляпу 1913–1915 годов и высокую шляпу 1919–1920, 1923–1925 гг. на фотографиях. Большое количество фотоснимков поэта в шляпе обусловлено тем, что при его жизни этикет диктовал необходимость для мужчины появляться в обществе обязательно в головном уборе. Со слов Ю. П. Анненкова известно, какое смятение произвел Есенин в Ростове, когда посмел пройтись по городу без шляпы, что было расценено как эпатаж публики. Художник привел мнение ростовчан: «Есенин – пуля в Ростове, – шепнул мне сосед по стулу, – ходит по улицам без шляпы (в те годы это считалось почти неприличным), все на него смотрят…». [1399]

Известно, что шляпа – показатель самоидентификации мужчины; из-за своей формы она наполнена скрытым эротическим смыслом. Известны фаллические каменные и деревянные скульптуры – идолы языческих богов в шляпах, встречающиеся на Северо-Западе России и в степной зоне (вспомните «каменную бабу» в «Степи» 1888 г. А. П. Чехова и в Музее-заповеднике Коломенское в Москве). В «Степи. История одной поездки» А. П. Чехова пейзаж нанизан на зрительную вертикаль с мужской скульптурой-идолом: «Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…». [1400]

Со шляпой также связаны этикетные жесты, отраженные в творчестве Есенина: «И, взяв свою шляпу и трость, // Пошел мужикам поклониться, // Как старый знакомый и гость» (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). Соединение с тростью именно шляпы, выдержанной в духе североамериканского типажа (что воспринималось современниками вернувшегося из США Есенина как дань заграничной национальной моде), подметил М. В. Бабенчиков в последние годы жизни поэта: «Есенин 24–25 годов. Кофейный костюм, широкополая шляпа ковбоя, трость в крепко-сжатом кулаке…». [1401]

Слово шляпа , обозначающее «головной убор с круглой тульей и полями», в русском языке известно с конца XVI в. («шляпа немецкая дымчата», 1589 г., у Бориса Годунова); заимствование из диалектов немецкого языка (средневерхненемецкое slappe , баварское Schlappe ). [1402]

Фуражка

Юношеская повесть «Яр», писавшаяся Есениным летом 1915 г. в Константинове, пожалуй, единственное произведение, в котором фигурирует фуражка. К ней прикреплена кульминация сюжетной линии, связанной с мельником Афонюшкой: он погибает из-за фуражки. Этот головной убор принадлежал его племяннику – мальчику Кузьке, погибшему от удара копытом смертельно раненного его выстрелом лося: «Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра» (V, 37 – «Яр», 1916). Дальнейшая судьба Афонюшки попадает в зависимость от фуражки мальчика, которую мельник сделал своим фетишем: «Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них фуражкою , около жернова»; «Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка »; «Что такую рваную повесили! – крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку , и задрожала… // – Фуражка, фуражка ! – застонал Афонюшка и сунулся под жернов» (V, 38, 41–42 – «Яр», 1916).

Более того, фуражка (уже не Кузькина, а вообще как таковая) как-то незаметно становится грозным символом, предвестником близкой гибели любого человека, оказывающегося причастным к ней. Есенин никак не подчеркивает зловещий смысл фуражки, даже не намекает на скорую смерть персонажа, надевающего фуражку. Тем не менее незамедлительно происходит трагедия. Так, Аксютка, будто предчувствуя скорый конец, «надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля» (V, 56 – «Яр», 1916) – и тут же был убит в драке с сотским. Его последние слова – стон, зовущий на мельницу, к месту трагедии с фуражкой. Композиционный круг с фуражкой – зловещим символом – замкнулся.

Еще одно грозное предвестие, связанное с близящейся смертью самого родного человека, также соотносится с фуражкой – ее забыл или не успел в спешке надеть всадник-вестник, нарушив этикетное покрывание головы: «Вечером к дому Анисима прискакал без фуражки верховик и, бросив поводья, без привязи, вбежал в хату. // “Степан, – крикнул он с порога, – скорей, мать помирает!”» (V, 63 – «Яр», 1916). Так в еще одной (уже третьей по счету) сюжетной линии в «Яре» фуражка или ее отсутствие оказываются трагическим символом.

Возникает вопрос, почему именно фуражку Есенин избрал знаком трагедии? Следует ли предполагать, что к моменту написания повести фуражка в личной жизни Есенина уже успела сыграть печальную роль? Что Есенин испытывал глубокое чувство антипатии к этому обычному предмету одежды?

Коренные жительницы с. Константиново – топонимического прототипа изображенного в «Яре» селения – рассуждали насчет обыденности ношения фуражек в первой половине ХХ века: «А у мужчин, конечно, ясно – фуражка там или чего-либо. Или фуражка там, или панама белая – чего там». [1403] Действительно, слова односельчанок Есенина подтверждаются изображением Клавдия Воронцова – мальчика в форменной фуражке на групповой фотографии 1909 г. в с. Константиново (VII (3), № 1), а также фотоснимком отца и дяди поэта в 1913 г. в Москве (VII (3), № 7).

Есенин тоже носил фуражку. В иконографии Есенина все фотоснимки, изображающие его в фуражке, относятся к периодам его нахождения в «закрытом коллективе»: в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе в 1911 г. (VII (3), № 2); в действующей армии в 1916 г. (VII (3), № 24–27). Следовательно, надетая на Есенина фуражка всегда оказывается обязательным предметом форменной одежды, нормативным атрибутом и маркером его социального и профессионального статуса. Из друзей Есенина (помимо находившегося также в армии в 1915 г. В. С. Чернявского – VII (3), № 17) носили фуражку Г. Р. Колобов в 1920 г. (VII (3), № 50), служивший инспектором Наркомпути, и Иван Приблудный, доктор М. С. Тарасенко в 1924 г. (VII (3), № 82, 88–89).

Можно предположить, что Есенин, с детства не любивший «закрытые заведения» с их строгой дисциплиной, с ограничением воли и свободы человека, подспудно испытывал негативные эмоции и в отношении фуражки как зримого, наглядного и овеществленного знака пресечения творческих и вообще любых индивидуалистических порывов личности. Известно, что Есенин писал повесть в течение 18 ночей (по сообщению сестры Е. А. Есениной – V, 338, комм.) – в то самое время, когда ему прислали повестку в армию: «Меня забрили в солдаты , но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу . На комиссию отправ<или>», – писал он Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново и после 12 или 13 июня 1915 г. В. С. Чернявскому: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 70, 71. № 48, 49). И вот (предположительно) Есенин свои переживания по поводу воинского призыва неожиданно воплотил в совершенно нейтральном предмете одежды – фуражке. Во всяком случае, в дальнейшем творчестве поэта фуражка уже не появлялась. Слово фуражка обозначает «род мужского головного убора, обычно с твердым околышем и широким дном и обязательно с козырьком», в русском языке встречается с 1-й четверти XIX в. как форменный головной убор военных и студентов (А. С. Пушкин, «Выстрел», 1830; Д. Давыдов, «Герою битв…», конец 1820 – начало 1830-х гг.). Ксавье де Местр в рассказе «Les prisonniers du Caucase» («Кавказские пленники»), 1815, употребил слово four-ragére как наименование головного убора русского военнослужащего на Кавказе – с пояснением, что это «картуз» или «каскетка возничего, конюшенного». Предположительно, «фуражка» происходит из * фуражирка /фуражёрка < фуражир/фуражёр < фураж ; последнее слово в значении «корм для домашних животных, особенно лошадей» известно в русском языке с начала XVIII в. как попавшее из западноевропейских языков. [1404]

Картуз

Картуз, в отличие от фуражки, не обладает у Есенина той зловещей сущностью, которую придал ей писатель в своей ранней повести. Картуз многократно упомянут в «Яре», где он соотносится с четырьмя персонажами: с Константином Каревым, мельником Афонькой, пришлым Аксюткой и батраком Степаном. Вот при каких обыденных обстоятельствах встречается этот головной убор: «Достал висевший на гвоздике у бруса обмотанный паутиной картуз и завязал рушником» собравшийся на охоту К. Карев (при этом он «нахлобучил шапку», а жена Анна «опешила, но спросить не посмела»); «сняв картуз , полез в озеро сам» Афонька; «рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами» и «вошел, снял картуз и уселся за столик» Аксютка; «Степан надел картуз и выбежал в сени» (V, 23, 35, 45, 49, 63 – «Яр», 1916).