Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Платку темного цвета уподоблен вечер: «Виснет темь, как платок , за сосной» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала», 1915).

Есенин также воспел платки как таковые, без указания конкретных расцветок, которые читатель может домыслить самостоятельно: «Над зелеными пригорками // Развевалися платки » (I, 49 – «По селу тропинкой кривенькой…», 1914). (См. выше о «рязанском платке».)

Именно об изготовленном вручную рязанской девушкой платке, богато и затейливо декорированном, говорится в ранних стихотворениях Есенина: «Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор» (I, 26 – «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…», 1912); « На платке краснеет вензель » (IV, 114 – «Плясунья», 1915).

Есенин никак не отразил в своем творчестве характерные народные способы ношения платка, различные для девушек и замужних женщин на Рязанщине (как и повсеместно в России): у девушки «на голове платок “ петушком ”, на лбу узенькая лента»; [1425] «женщина пойдёт – платок бах у лдочкой – концы на затылке…»; [1426] « платок на голове должен быть “ коляный ”, так, чтобы он “стоял”». [1427]

Платок играл большую роль в народном свадебном обряде. О некоторых моментах его ритуального использования вспоминают старожилы с. Константиново: 1) «Это когда с венца привозють на первый день, когда с венца привозють, то полотенцы перевязывають: уж ясно, этому дружку, и подружке привязывають платок . <…> Полотенце – через правую руку»; [1428] 2) «Когда на свадьбе “сыр носить” – хлеб. – Ну на голову! Он накроить этим, как его, платком. Платок новый чтоб был, покрывать. И хто ломаить его, и платок к себе берёть». [1429]

Вообще для Рязанщины характерно применение платка в отношении жениха в традиционной свадьбе. Очевидно, это вызвано определенным параллелизмом, во многом уже утраченным в ХХ веке: полной закрытости лица невесты соответствовала частичная покрытость жениха – причем именно платком. Так, «жених сидит возле невесты, наряженный в платок, сложенный косынкою и накинутый по-женски на плечи сверх кафтана» (Зарайский у., 1850-е гг.); «Окончив венечный посад, жениху дают в руки платенцо и нашивают на спине посверх его платья платок , а невесту со всем лицом накрывают белым покрывалом, давши также ей в руки платенцо» (Пронский у.). [1430]

«Мужской разновидностью» платка следует считать шейный галстук, завязанный определенным образом из скрученного платка. В таком галстуке из платка запечатлены Есенин и Н. И. Колоколов на фотографии 1914 (?) года; на третьем персонаже – И. Г. Филипченко – повязан обычный галстук, являющийся более поздней ступенью развития «шейного платка» (VII (3), № 16).

В поэме-драме «Страна Негодяев» (1922–1923) образ платка является ключевым элементом в сюжете, который лихо закручен вокруг целого ряда сначала задуманных и потом повторяющихся сцен обездвижения и лишения голоса нескольких персонажей: «Номах завязывает ему рот платком и скручивает веревками руки и ноги» (о Замарашкине); «Машинисту связали руки, // В рот запихали платок »; «Ведь так просто // Связать руки // И в рот платок »; «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком . Он в нижнем белье. На лицо его глубоко надвинута шляпа. Чекистов сбрасывает шляпу, и милиционеры в ужасе отскакивают» (о Литза-Хуне); «Литза-Хун (выпихивая освобожденными руками платок изо рта)» (III, 68, 81, 94, 114–115, 115 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Из контекста не ясно, о каком платке идет речь: о головном или носовом.

Также непонятно, девичий головной или носовой платок имеется в виду в частушках, которые Есенин записал в с. Константиново и опубликовал в 1918 году:

Полоскала я платочек,

Полоскала – вешала.

Не любила я милóго,

Лишь словами тешила;

Ах, платочек -летуночек,

Обучи меня летать.

Не высоко, не далеко —

Только милого видать

(VII (1), 318, 319 – 1918).

И только в одной частушке ясно показаны именно носовые платки, которые дарит девушка своему любимому:

Маменька ругается,

Куда платки деваются.

Сама не догадается,

Что милый утирается

(VII (1), 319 – 1918).

О носовом платке шла речь в эпизоде юношеской повести Есенина: «Аксютка вынул платок и отмахнул пискливого комара» (V, 50 – «Яр», 1916).

Разновидностью платка является косынка – «говорящее название», означающее разрезанный пополам наискось (по диагонали) квадрат ткани. Этот вид женского головного убора встречается в строках Есенина – «Словно белою косынкой // Повязалася сосна» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу» (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916), а также в записанной поэтом частушке:

Милый ходит за сохой,

Машет мне косынкой .

Милый любит всей душой,

А я половинкой

(VII (1), 318 – 1918).

Шаль и полушалок

Большим размером шали, в любом случае превышающим размеры платка, обусловлена атмосферно-небесная символика, поданная Есениным в квазимифологическом ключе: «Валит снег и стелет шаль » (IV, 61 – «Пороша», 1914); «А небо хмурилось и блекло, // Как бабья сношенная шаль » (IV, 104 – «Город», 1915); « Шалями тучек луна закрывается» (IV, 117 – «Колдунья», 1915).

Аналогичный предмет меньшего размера – полушалок – продемонстрирован Есениным не только как элемент женской одежды, но и как венчальный атрибут. В повести «Яр» (1916) в двух упоминаниях полушалка Есенин подчеркивает его яркий красный цвет – цвет крови как основы жизни, а также показывает разные способы применения полушалка – ритуальный и окказионально-импровизированный: «Около налоя краснел расстеленный полушалок …»; «Ночью с ней сделался жар, он мочил ее красный полушалок и прикладывал к голове» (V, 18, 22 – «Яр», 1916). В качестве элемента наряда невесты выведен полушалок нежно-небесного цвета в авторской сказке Есенина: «И на голову надела // Полушалок голубой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914).

Шали зеленого цвета, очевидно, были очень распространенными на Рязанщине. Есенинские строки «Не твоя ли шаль с каймою // Зеленеет на ветру?» (I, 35 – «На плетнях висят баранки…», 1915) навевают знакомое всем воспоминание о слегка раскачивающихся древесных ветвях с зеленой листвой или напоминают зеленеющую луговину с душистым разнотравьем. Они основаны на природном образе и подкрепляются увиденными в реальности женскими шалями с зеленым фоном.

Также они навеяны сюжетом рязанской народной песни, в которой часто акцентируется внимание на зеленом цвете шали, соотносимом с травой и долиной. В одной из трех еще сравнительно недавно бытовавших на Рязанщине свадебных песен с очень схожими сюжетами о кудрях жениха [1431] – «Доли-на-долинушка…» у молодца «связана головушка // Той шалью зеленою // Большой гормидоровою» [1432] (то есть гродетуровою). В вариантах сообщается о по-вязывании головы мужчины как знаке горести и печали, а может быть, еще и нездоровья: молодец «связал свою голаву // Шляпаю пуховаю, // Лентаю шелковаю» (или «лентою лиловаю»); [1433] «связал буйну голову // Тамтою» (то есть тафтою) или «Травкою зеленою… Лентой полосатою». [1434]

Шаль опоэтизирована также в свадебной песне, адресованной вдовой свахе (ее вдовость определяется именно по цвету шали) – «когда приехали за невестой, выходят и корят девки:

Во саду сваха посóжаная,

Виноградом огороженная,

Чёрной шалью накрывáная,

Зеленым вином поливáная. [1435]

В повести «Яр» (1916) Есенин указывает материал и способ украшения шали: «Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль» и «Баба накинула войлоковую шаль» (V, 32). В Касимовском у. Рязанской губ. известны «шаль ковровая и шаль пеньковая» [1436] .

Поскольку лучшими шалями считались привезенные с Востока, то этот предмет женской одежды рассматривался Есениным как дорогой подарок: «Подарю я шаль из Хороссана» (I, 249 – «Улеглась моя былая рана…», 1924).

В русском языке слово шаль известно с конца XVIII в. (Н. М. Карамзин, «Письма русского путешественника», – в записи из Лондона, 1790: «на белом корсете развевается ост-индская шаль»; А. Н. Радищев, «Бова», 1798–1799; А. С. Пушкин, «Черная шаль», 1820) как заимствование из французского названия кашмирской шали (также имеется в английском и немецком); считается персидским, хотя слово šāl есть во многих восточных языках; как свидетельствует арабский путешественник XIV в. Ибн Баттута, происходит от названия старинного города Šāliät в Индии. [1437]