Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Для создания «ориентального колорита» Есенин применяет дорогостоящие восточные ткани: «Не ходил в Багдад я с караваном, // Не возил я шелк туда и хну» (I, 255 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924). Однако и в русском пейзаже эти ткани находят свое воплощение: «Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою» (V, 35 – «Яр», 1916).

Отражение этапов производства одежды в авторской поэтике

Отдельная тема, близко подходящая к теме одежды, – это изучение производства (его технологических процессов и оборудования). У Есенина оно представлено также двояко: как обыкновенная женская повседневная работа и как мифологический процесс творения. Также встречаются сакральные персонажи, детали облика которых соотносятся с прядильными атрибутами: «Прядь волос нежней кудели » (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914).

Природная ипостась мотива божественного прядения заметна в образе «ветлы- веретенца » в общем богомольном контексте стихотворения (I, 59 – «По дороге идут богомолки…», 1914). Фигура мифологической пряхи-судьбы, подобной древнегреческим мойрам, прядущим нить человеческой жизни, и одновременно вид падающего с небес снега, уподобленного мирному занятию пряхи-крестьянки, слиты воедино в мотиве космического прядения: «И метели заводят // Веселые прялки » (III, 189 – «Черный человек», 1923–1925).

Реалистический подход к изображению процесса прядения, когда девушка работает на посиделках с подругами в осенне-зимний период, зафиксирован в рязанской частушке:

В посиденках <sic!> не сидится,

Веретено из рук валится,

Донце едет подо мной,

А гребень валится долой. [1464]

Подобный перечень инструментов для прядения поэтически описан в свадебном наговоре дружки при ритуале дарения на пиру:

Наши молодые

Становятся на ноги,

Им много всего надобно:

На щётки , на гребёнки ,

На кривые веретёнки [1465]

Результатом прядения оказываются нити. Поскольку во всем творчестве Есенина нигде нет обычной женщины-пряхи, но всегда подразумевается пряха небесно-мифологическая, то и образ нитей оказывается связанным со временем: «В пряже солнечных дней время выткало нить …» (I, 27 – «Подража-нье песне», 1910); «Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917); «Крючками звезд свивая в нить // Лучи…» (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Словосочетания « выткало нить » (вместо «спряло нить») и « Крючками звезд свивая в нить » показывает, что Есенин, будучи мужчиной, не полностью владел прядильно-ткаческой терминологией – привилегией женщин.

В более простом (и более редком!) случае образ нитей является зрительным, визуальным: «В печке нитки попелиц» (I, 46 – «В хате», 1914).

Технологический термин «сучить нити» Есенин то относит к реальному прядильному процессу – сучению нитей: «Она оторвала от кудели ссученную нитку , сделала гайтан» (V, 34 – «Яр», 1916), то с его помощью рисует мифологический небесный пейзаж – «Тучи клубились шерстью и нитками сучили дождь» (V, 67 – «Яр», 1916), то включает его в портретную характеристику как яркое выразительное средство – «с губ его кружевом сучилась пена» (V, 13 – «Яр», 1916).

Результатом изготовления множества нитей становится получение пряжи. Есенина совершенно не интересует реальная пряжа, применяемая в повседневном крестьянском быте. Поэт занят выстраиванием грандиозной картины в духе атмосферного мифа: о падающем за окном снеге говорится – « Белая пряжа // Ткет полотно » (IV, 87 – «Вечер, как сажа…», 1914–1916) и «Закружилась пряжа снежистого льна » (IV, 125 – 1916); или «Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне…» (V, 28 – «Яр», 1916). О лучах солнца также сказано в плане солярной мифологии: «Что в солнечной купались пряже // Балаханы?» (IV, 218 – «1 Мая», 1925).

Чудодейственный дар ощущать себя причастными к великим и сокровенным тайнам всеобщей матери-природы, быть соприродными земным таинствам, открыт лишь избранным, что подчеркнуто метафорическим уподоблением вязания как изготовления человеческой одежды технологически-необычайному процессу создания памятников культуры: «Из трав мы вяжем книги» (I, 111 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Одежда ведь тоже представляет культурную ценность, является в том числе и моральным достижением цивилизации.

Вселенский размах сматыванию ниток в клубок и вязанию придает изображение обыкновенного женского занятия, уподобленного творению солярного мифа: «А солнышко, словно кошка, // Тянет клубок к себе» (II, 67 – «Инония», 1918). Небесный миф продолжается в строчке, показывающей способ вязания – при помощи крючка: « Крючками звезд свивая в нить // Лучи…» (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).

Следующая ступень технологического совершенствования в истории цивилизации представлена у Есенина процессом ткачества как начального машинного производства, однако подан этот новый виток прогресса по-прежнему в мифологическом осмыслении: « Выткался на озере алый свет зари» (I, 28 – 1910); « Белая пряжа // Ткет полотно » (IV, 87 – «Вечер, как сажа…», 1914); «Вихрь нарядил мою судьбу // В золототканое цветенье» (II, 103 – «Русь уходящая», 1924). Ткачество как ведущее крестьянское женское ремесло представлено как основа «огородной метафоры»: «И на грядках, от капусты пенных, // Челноки ныряют огурцов» (III, 8 – «Пугачев», 1921). И следом же идет упоминание реального, а не иносказательного ткацкого инструмента: «Слышен прялки ровный разговор?» (III, 9).

Иногда у Есенина материал, пригодный для шитья и украшения одежды, дан сам по себе: полотно, кружево и др. С лексемой «кружево» связан наиболее частотный и показательный образ мифологически-авторской атмо-сферно-небесной кружевницы (конкретными воплощениями которой оказываются туча, облака, луна): «Туча кружево в роще связала» (I, 32 – 1915); «Вяжут кружево над лесом // В желтой пене облака» (I, 52 – «Я пастух, мои палаты…», 1914); « Вяжет взбалмошная луна // На полу кружевные узоры » (I, 211 – «Синий май. Заревая теплынь…», 1925); «В лунном кружеве украдкой // Ловит призраки долина» (I, 103 – 1915).

В творчестве Есенина встречаются и более сложные зрительные образы кружева, являющегося одновременно частью декора женского наряда и его отображения в небесах как их облачного одеяния. Таков портрет поэтессы Мальвины Мироновны Марьяновой (1896–1972):

В глазах пески зеленые

И облака.

По кружеву крапленому

Скользит рука (IV, 138 – 1916).

Из непосредственной обрисовки занятия рукоделием – вязания кружев – явствует, что Есенин дал описание их изготовления при помощи крючка (с вилкой или без нее) или спиц, но не на коклюшках. Технологией коклюшечного плетения кружев мастерицы с. Константиново не владели; многоцветное кружевоплетение на коклюшках было широко распространено в соседнем Михайловском у. и далее спускалось к югу Рязанской губ.

Есенин создал и редкий образ, восходящий к антропоморфизму: «с губ его кружевом сучилась пена» (V, 13 – «Яр», 1916). Отдаленно с образом кружев связана экстерьерная зарисовка: «К кружевеющему крыльцу подбег бородатый старик…» (V, 8 – «Яр», 1916).

В качестве промежуточного итога сделаем вывод: большинство начальных технологических этапов производства одежды поэту необходимы, чтобы создать величественный авторский миф наподобие «атмосферного мифа» о космической пряхе, прядущей нить человеческой судьбы, плетущей снеговое кружево и ткущей небесное полотно.

Продолжим рассматривать линию производства одежды. Далее разными способами вырабатывается материал, из которого впоследствии создается изделие: у Есенина упомянуты кумачная рубашка, войлоковая шаль, нанковый казакин, шелк фаты и др. (см. выше).

С тематикой одежды связаны дальнейшие процессы ее изготовления из уже готового материала. Самый древний – изготовление вручную – наиболее часто представлен в сочинениях Есенина, указан технологическими действиями: «В заштопанной мешками поддевке его были зашиты денежные бумажки и медные кресты», «Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку», «лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нем швы » (V, 33, 38, 39 – «Яр», 1916).

В народной среде на Рязанщине различали способы шитья для живого человека и для мертвеца: «Чуть что плохое сделаешь: “Слепила, как на упокойника”. Шили вперёд иголку, никаких узлов, рядкой шили . Рубашку из своей холстинки…». [1466] О совершенно беспомощном и неуклюжем шитье выражались еще резче: «Не пришей кобыле хвост». [1467]