Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Более древний тип сарафана из домотканины представлен в метафорических строках, уравнивающих березку с девушкой, в том числе и при помощи обряжения ее в девичью одежду: «Полюбил у березки стан, // И ее золотистые косы, // И холщовый ее сарафан » (I, 246 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925).

Представление обезличенного сарафана, без какой-либо конкретики кроя и цвета, применение его как верхней одежды зимой – при несоответствии сезону, показано в юношеской повести Есенина как погибельный знак: «Домой ее привезли на санях, сарафан был скороблен ледяным застывом» (V, 22 – «Яр», 1916).

Порты, штаны, брюки как набедренная одежда

Наиболее частотным наименованием мужской набедренной одежды, закрывающей ноги, у Есенина является слово портки и его дериваты: «Филипп подсобил надеть ему порты »; «кричал Кузька и, скинув портчонки , суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду»; «Сняли портки и, свернув их комом, бросили в щипульник»; «бросив ручку бредня к берегу, побег за портками » (V, 25, 35, 51 – «Яр», 1916); «Сойди на землю без порток » (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).

Портки, порты обозначает «штаны из грубого полотна»; от старославянского слова прьтиште и древнерусского слова пърты , зафиксированного уже в XII веке у Даниила Заточника; праславянское * pъrtъ связано с порóть , отсюда же портной ; древнерусское пъртъ – «кусок ткани, одежда, покрывало». [1453]

Другой термин, употребляемый Есениным для обозначения мужской набедренной одежды, также достаточно частотен: «На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища» (V, 53 – «Яр», 1916); «Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 63 – «Инония», 1918); «Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны » (IV, 275 – «Вот они, толстые ляжки…», 1919); «Я прочел – // От чего у меня чуть не скочили штаны » (III, 107 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Задрав штаны , // Бежать за комсомолом» (II, 102 – «Русь уходящая», 1924); «Я с радости чуть не помер, // А брат мой в штаны намочил» (III, 178 – «Анна Снегина», 1925).

Обрисованный неоднократно Есениным момент снимания штанов обладает знаковой сущностью: это символ унижения от обнаженности табуиро-ванной части тела.

Слово штаны известно с начала XVII в. (Ричард Джемс в 1618–1619 гг. записал stanie (с начальным звуком «с») наряду с porkis – «портки»; в «Хожении» Котова в Персию в 1623–1624 гг. – «ходят… в одних штанах», «у всех жонок штаны и у девок». [1454] О происхождении слова «штаны» существует, как минимум, два мнения: 1) позднее заимствование из тюркских языков [1455] ( ičton – «подштанники»); 2) исконно русское от стан > станы > штаны – «сшитые полотнища без рукавов, воротника и пр.», переход с > ш под влиянием шальвары > шаровары [1456] .

Нижнее белье типа штанов, надеваемое под них, также упомянуто Есениным: «С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой» (V, 88 – «Яр», 1916).

Еще один вид мужской одежды, которую посмела надеть на себя женщина, отражен в ироничном обращении Есенина к ней: «Мадам Гиппиус! <…> Ведь Вы в “Золотое руно” снимались так же в брюках с портрета Сомова» (V, 230 – «Дама с лорнетом», 1925).

Брюки – заимствование в Петровскую эпоху из нижненемецкого brôk или голландского broek – «штаны», которые восходят к латино-галльскому brāca [1457] .

Части одежды в литературном приеме персонификации

Есенин обращает внимание не только на целостные виды одежды, но и на отдельные части. В его лирике упомянуты ворот, воротник, рукав, подол, полы, подкладка, кайма, карман, петли .

Есенин при использовании частей одежды для собственных смысловых построений опирался на богатую фольклорную традицию Рязанщины. Известно, что в русском фольклоре представлены не только целостные одежды, но и отдельные части. Так, «накануне свадьбы привозили к жениху постель, пели:

Как не по мосту ды мосточку…

Тут шёл-прошёл детина…

Он во чёрноем кафтане.

Эх, дóржит руки во-э-во кармане .

Обе белы дóржит во кармане [1458] .

Описанная в обрядовой песне манера держать руки в кармане базируется как на крестьянском представлении о фигуре щеголя, так и на назначении кармана – хранить деньги. После исполнения свадебной песни, адресованной свату (или другому свадебному чину), игрицы специальной обрядовой песней напоминали об ожидании денежного вознаграждения, которое должно было появиться из кармана:

Уж ты, сватушка, подумай-ка,

Во кармашечке пощупай-ка.

Во кармане деньги водятся,

Красным девкам они просятся и т. д. [1459]

В повести Есенина превалирует употребление кармана для хозяйственных нужд – согласно крестьянским привычкам: «Филипп накинул кожух и… заложил в карман паклю»; «Я видел, как хлюст вынул из кармана чекмень и размахнулся»; «Нащупал я нож в кармане… »; «Он вынул из кармана обгрызанный кусок гребешка…»; «Аксютка выглядел, какие порумяней, и, сунув горсть в карман , выбег на улицу» (V, 9, 50, 53, 56 – «Яр», 1916). Гораздо реже, в единичных случаях, карман изображен как хранилище денег: «Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил ее деньги-то…» (V, 48 – «Яр», 1916). Из сопоставления частотности и сферы употребления кармана для двух целей – для ношения мелких хозяйственных предметов и денег – в сочинениях Есенина и рязанском свадебном фольклоре следует, что обрядовая песня (в соответствии с ее жанровой поэтикой) идеализирует предназначение кармана. Из описаний Есенина видно, что изначально карман был предназначен для хранения небольших бытовых орудий в крестьянском натуральном хозяйстве.

Есенин в своем творчестве использует как готовые клише народные устойчивые выражения: «Не все ли равно, // К какой роже // Капиталы текут в карман » (III, 72 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Термин «ворот» многократно встречается в юношеской повести Есенина: «Филипп откинул бараний ворот » и «Тяжелый вздох сдул с воротника налет паутинок» (V, 11 – «Яр», 1916); «С взбитой набок отерханной шапкой и обгрызанным по запяткам халатом , завернув в ворот редкую белую бороденку, вышел поп» и «через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест» (V, 16, 39 – «Яр», 1916).

Известно, что вся поэтика Есенина выстроена на олицетворении природы (точнее – на очеловечивании всех существ «тварного мира»), на уподоблении атмосферных явлений, растений и животных человеку, на слитности и нераздельности животного и человеческого начал. Аналогично и в отношении деталей одежды: поэту свойственно допускать полное смешение «одежного кода» с «природной символикой».

Так, зима у Есенина очеловечена; она обряжена в человеческую одежду . Облик зимы едва намечен общим контуром, дан неявным очертанием, показан опосредованно – через сопряжение метели, вьюги и снежного тумана с махающим рукавом одежды: «Как метель, черемуха // Машет рукавом » (I, 60 – «Край ты мой заброшенный…», 1914); «Замело дорогу вьюжным рукавом » (IV, 125 – «Закружилась пряжа снежистого льна…», 1916); «С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав , обвивала одинокие разбросанные липы» (V, 31 – «Яр», 1916). Ассоциативно представленная поэтом одежда, очевидно, является женской, ибо образ распущенных и махающих рукавов обычно напоминает о женской рубахе-долгорукавке или зимней верхней одежде типа чекменя или халата с длинными, закрывающими руки от холода рукавами (какие, например, до сих пор сохранились в с. Чернава Милославского р-на Рязанской обл.). [1460] Этнограф Г. С. Маслова сообщала о бытовании рубахи- долгорукавки в некоторых местах Рязанской губ. [1461]

Есенин обращает внимание и на рукав обычной одежды человека, через него показывая характерные движения и жесты персонажей. Обилие таких портретных зарисовок различных персонажей-людей с вовлечением детали одежды – рукава сосредоточено в повести «Яр» (1916): «… потянул его за обвеянный холодом рукав »; «…покраснев, как бы выплеснула она слово и закрылась рукавом …»; «Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав »; «Царек вытер рукавом губы…»; «Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать» (V, 14, 21, 52, 53 – «Яр», 1916).

Можно предположить, что Есенину был известен какой-нибудь из вариантов рязанской свадебной песни, в которой опоэтизирован рукав (то ли нарядной женской рубахи, то ли кофточки или платья), являющийся существенным компонентом в развитии сюжетной линии: «Ох, уснул-уснул ды все Иван-сударь // У Марьюшки на руке. <…> Ох, на кисейном рукаве». [1462] Привычный женский жест запечатлен и в старинной шестистрочной частушке с. Константиново с такими заключительными строчками: