Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Один из способов применения шали (для спасения от холода) показан Есениным: «Анна, кутаясь в шаль , стояла, склонясь грудью на перила крыльца» (V, 21 – «Яр», 1916).

Предвестием разлуки смотрится несмелый жест мужчины: «Не знаю, зачем я трогал // Перчатки ее и шаль » (III, 173 – «Анна Снегина», 1925). Шаль способна хранить воспоминания и чувственные ощущения: «Но остался в складках смятой шали // Запах меда от невинных рук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

Понёва как внесезонная этническая и региональная женская одежда

В стихотворении «Старухи» (1915) упомянута типичная крестьянская женская набедренная одежда – понёва на гашнике:

Смотрят бабки в черные дубровы,

Где сверкают гашники зарниц,

Подтыкают пестрые поневы (IV, 107).

Есенинское поэтическое обозначение «пёстрые понёвы», скорее всего, обозначает мещерский тип тяжелой браной поневы со сложным геометрическим орнаментом. По мнению этнографа Б. А. Куфтина, у мещеряков в районе рек Курша и Гусь в начале ХХ века бытовали две разновидности необычной узорчатой холщево-шерстяной понёвы с белым геометрическим орнаментом (первая – красно-синие в две основы с узорами «коситницы», «гребенки», «грабельницы»; вторая – из браной ткани с ромбическим узором «челноки» – красная на севере Рязанщины). [1438] Такие понёвы ткались на четырех подножках, Есенин мог видеть их в годы учебы в с. Спас-Клепики и в окрестных деревнях Рязанской Мещеры. Будущего поэта должна была поразить красота мещерской понёвы: ведь в других местностях Рязанского края были распространены синие клетчатые понёвы вятического типа или черные и красные клетчатые понёвы донской группы, [1439] различавшиеся помимо цвета шириной клетки и накладными украшениями – «обложками» («сапогом» и в виде квадрата, например, в с. Чернава Скопинского у.), «поясом»-шну-ром, нашивными лентами и т. д., однако более простые по способу тканья.

Можно предположить, что в родном для поэта селе Константиново бытовала описанная этнографами Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой понёва: «…в бассейне Оки… носили синюю клетчатую глухую или распашную понёву…Это районы древнейшего обитания восточнославянских племен». [1440] Сохранились данные старожилов о черном цвете понёвы на родине Есенина: « Панёву – такая чёрная полосатая, всегда ходили» [1441] (ошибка памяти – «полосатая»; должна быть клетчатая).

Понёва крепится на теле с помощью «гашника» – пояса наподобие шнурка, веревки. Понёва является локальным этническим показателем: по особенностям ее пошива и украшений определяли принадлежность ее носительниц к конкретному селению и району. По словам уроженки Рязанщины, «по прóшве – шире или уже, по поясу или цвету клеток различали понёвы. Сараевский район – пояс в 3 пальца, Агро-Пустынь – в 2». [1442]

Интересно, что в записанной в Клепиковском р-не народной необрядовой песне «Акулина, баба славная…», подобно есенинскому символическому соотношению «гашников зарниц» и «пестрых понёв», образ понёвы также соотносится с природным явлением грозового порядка: «Я на печечке спасалася, // Старой понькой одевалася. <…> // Меня гроза испугалася, // За часты леса бросалася». [1443]

Использование Есениным образа понёвы как ограждения женского тела и одновременно как полотна небесного пространства в какой-то мере зиждется на народной поэтике, имеющейся в частушках его родного села:

Она, моя милая,

С меня душу вынула,

Вынула, повесила,

Поневой занавесила. [1444]

На территории Рязанщины известны термины панёва, понява, понька.

По свидетельству этнографов Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой, «термин “понёва” упоминается в летописи в XI в. <…> Комплекс с понёвой был “ведущим”… в период формирования древнерусской народности, поскольку аналогичные виды одежды были известны с древности всем трем восточнославянским народам». [1445]

Есенинские стихи «Матушка в Купальницу по лесу ходила, // Босая с подтыками по росе бродила» (I, 29 – 1912) и « Подтыкают пестрые поневы » (IV, 107 – «Старухи», 1915) указывают на праздничный способ ношения понёвы – «кульком», когда приподнимали спереди или слегка сбоку и подтыкали за «гашник»-пояс конопляную синюю вставку-«прошву» у «глухой» понёвы, чтобы было видно тканый или вышитый узор выглядывающей внизу нарядной рубахи (в противоположность будничному ношению понёвы со всеми опущенными полотнищами).

Термин «прошва» (в значении «прошитая вставка») безотносительно к понёве упомянут в строках « Тонкой прошвой кровь отмежевала // На снегу дремучее лицо» (I, 108 – «Лисица», 1915).

Также неслучайно нарядил Есенин именно бабок в понёвы, поскольку за этим видом женской одежды в народе строго соблюдалась возрастная функция. Впервые понёву надевали на достигшую совершеннолетия девушку при первых признаках физиологического созревания (в Рязанском р-не и некоторых других районах бытовал ритуал первого надевания понёвы) или перед поездкой к венцу во время свадебного обряда. [1446]

Н. И. Лебедева и Г. С. Маслова констатируют: «Обряды, сопровождавшие первое надевание понёвы… были связаны с совершеннолетием девушки, что являлось отголоском древнего возрастного деления общества». [1447] Не вышедшие замуж женщины считались «старыми девами», «вековухами», «засиделками» и, подобно девушкам, не могли носить поневы. Относительно возраста девушек и, соответственно, их права ношения понёвы в Рязанском р-не существовало разделение на «беспонёвниц» и «понёвниц»: «17 лет – беспанёвницы, 20 лет – надо панёву. // Родители подруг подговорять, дадуть панёву. Ужинають, подруги приходять, сами уж в панёвах. Раз – на неё панёву. Сверху швыряють, наутро надо уж в панёве идти». [1448]

Современник Есенина Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927) считал южнорусскую юбку (а на юге Рязанщины у однодворцев известны полосатые юбки с вышивкой) «дальнейшей эволюцией поневы» [1449] с одновременным проникновением западноевропейской юбки.

Юбка – это «женская одежда, а также часть женского платья от талии, от пояса книзу»; из всех славянских языков в таком значении бытует только в русском; в некоторых говорах (в том числе – рязанском) юбка//юпка// юпа – род женской верхней одежды, надеваемой поверх рубахи; в средневековой Руси – мужская одежда типа кафтана («Цесарь лежит на кровати, а на нем юпа … теплая, да колпак пухов» – Н. М. Карамзин, «История государства российского», выписка из Посольского приказа XVI в.); заимствование из средневерхненемецкого joppe: juppe – «тужурка, куртка», взятое из романских языков и генетически восходящее к арабскому (al) ğubba – «длинное верхнее одеяние, открытое спереди, с широкими рукавами». [1450]

Есенин использовал в поэме-драме поговорку с этим термином (неважно, в каком понимании – в старинном или современном): «Стало тошно до чертиков // Под юбкой сидеть у жены» (III, 97 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Сарафан как девичья одежда регионального типа

Изначально сарафан не являлся единой национальной одеждой всего русского народа. Как установили этнографы, «сарафан в XV–XVII вв. становится общерусской одеждой, бытуя у разных классов общества допетровской Руси. Наиболее раннее упоминание термина “сарафан”, как известно, датируется XIV веком». [1451]

Согласно лингвистическим данным, слово «сарафан» восходит к персидскому сäр-а-па со значениями «с головы до ног, всецело» и «почетная одежда»; в русский язык могло проникнуть через тюркское посредство или через греческий – σάραπις (у Демокрита) – «сарапий», то есть белая персидская одежда с пурпурной каймой; могло преобразоваться под влиянием словоформы «кафтан», известной с XV в.; до середины XVII века, по-видимому, обозначало только мужскую одежду (особенно царскую и боярскую) вроде длиннополого кафтана особого покроя (по данным И. И. Срезневского – со ссылкой на Никоновскую летопись под 1377 г. и вплоть до 1-й половины XVII в.); в «Русской книге» неизвестного немецкого купца по рукописи XVII в. – «saraffan senskoi». [1452]

На Рязанщине и во времена Есенина бытовал старинный комплекс женской одежды с понёвой. Сарафан, очевидно, был занесен с Русского Севера и центрального региона на рязанскую территорию как лакейская одежда и позже распространился в инварианте из нескольких сшитых полотнищ пестрого ситца со сборками, стал восприниматься как составная часть девичьего костюма. Такие конструктивные особенности рязанского сарафана отражены в ряде произведений Есенина: «Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка» (V, 25 – «Яр», 1916); «Красной рюшкою по белу сарафан на подоле » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911); « Сарафан запетлю синей рюшкой» (IV, 103 – «Девичник», 1915).