Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Послевоенная отечественная литература осталась глухой к той рефлексии, к тем эмоциям, которыми были охвачены мужчины, вернувшиеся с долгой и страшной войны. Универсальные (не говоря уже о поправках на советскую реальность) оппозиции «изменившиеся за годы войны фронтовики — не изменившийся тыл» (не только как разный опыт, а как разные системы ценностей), «ожидания — реальность» не нашли отклика в советской публичной сфере, оставаясь темой домашних разговоров. Роман Дж. Б. Пристли «Трое в новых костюмах» (перевод которого был подписан к печати 27 июня 1946 года, за два месяца до ждановского доклада), написанный только что, в год Победы, стал, на наш взгляд, определенной опорой для оформления новых мотивов — главным образом в поэзии. (В отдельной работе мы демонстрируем это на примере Булата Окуджавы.) В течение последующего семилетия они, однако, формировались подспудно и вырвались на печатную поверхность во второй половине 1950-х.

«При виде родного дома Алан почувствовал, что в нем живут два разных человека. Один — тот, что здесь родился, — с нежностью узнавал каждое оконное стекло, каждый выщербленный кирпич, он просто-напросто возвратился домой. Другой — тот, что отсутствовал долгие годы и прошел по дорогам войны от африканской пустыни до центра Европы, разглядывал беспорядочно построенное старое здание, прилепившееся к зеленому склону, и с удивлением спрашивал себя, что значил для него этот заброшенный уголок. Если один Алан вернулся домой, то другой прибыл на постой после длинного перехода. <…> Этот разрыв, это внезапное двойное восприятие привело его в смятение. Он почувствовал себя глубоко несчастным. Нужно было крепко взять себя в руки. И сделать это немедленно». Персонаж советского послевоенного романа не имел возможности почувствовать себя «глубоко несчастным» и во власти смятения: он должен был брать себя в руки до этого. Показано, как у одного из трех фронтовиков исчезает «чувство облегчения, чувство воссоединения со своими. Герберт смотрел на них холодный, как камень. Не говоря уже об уцелевших, о тех, кто, как и он, надел новый штатский костюм, было еще по меньшей мере полсотни убитых, похороненных в пустыне, во Франции, в Германии, и Герберт чувствовал сейчас, что они ему ближе, чем эти люди здесь, дома. Он слышал их голоса: „Я тебе говорю, дружище, после войны все будет по-другому“. — „Полно тешить себя. Будет все та же чертова канитель“. — „Ты как думаешь, капрал?“» А капрал «стоит обеими ногами на земле. (Герберт вспоминает слова отца: „Ты обеими ногами стоишь на земле“, вызвавшие у него чувство отчуждения. — М. Ч.) На какой земле? В зыбкой могиле, в окопе, где земля каждую минуту может внезапно осыпаться, и вы увидите устремленный на вас костлявый палец скелета и зияющие впадины пустых глазниц. <…> Ночь была тихая и прохладная. Слабо светили звезды. Но Герберту они ничего не говорили. В одиночку человеку трудно было вынести холод этих пространств, в которых он ничего не значил. Нужно, чтобы было много бойцов, нужно, чтобы они двигались колонной к определенной цели, пусть молча, но поддерживая связь, все время чувствуя друг друга и предстоящее им совместное дело, и тогда они сумеют противостоять ночи без страха в сердце. А сейчас он был одинок» (Пристли Дж. Б. Трое в новых костюмах // Дж. Пристли Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит-ра, 1990. С. 64–65). Эти мотивы, повторим, в отечественной литературе практически не встречались. Напротив, ответом на роман должно было послужить сочинение В. Добровольского «Трое в серых шинелях» (1948; Сталинская премия третьей степени за 1948 г.).

Поколение либо совпадает со своим временем (современным устройством общества), либо становится к нему в оппозицию. Конфликт личности с временем (опирающийся на принятые интеллигенцией 1960–1970-х за эпиграф к ее жизни слова Пушкина «Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом!»), производный от конфликта с временем поколения, едва ли не впервые в отечественной литературе был декларативно опровергнут полемическими строками Коржавина 1952 года, долго остававшимися вне печати; «Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем».

Время освобождалось от апелляции к нему, и тем самым разрывалась детерминирующая принадлежность отдельной личности поколению, снимавшая личную ответственность. Впрочем, поскольку окончательные решения в этой коллизии невозможны, шесть лет спустя Коржавин начинал свою поэму, посвященную Хемингуэю, строками:

Когда устаю, — начинаю жалеть я

О том, что рожден и живу в лихолетье,

Что годы потрачены на постиженье

Того, что должно быть понятно с рожденья.

Тут важное, впрочем, пояснение — «когда устаю».

Вскоре поколение шестидесятников, во многом вобравшее поколение фронтовиков, дало особую конфигурацию коллективной (порой граничившей с клановой) и личной ответственности.

Во второй половине 1950-х революционеры второй раз предстали в виде поколения — во время своей посмертной реабилитации. Реконструкция поколения происходила при участии одновременно возникшего в обществе поколения сыновей, которые получили право говорить и петь песни об отцах — «комиссарах в пыльных шлемах». «Мы были потом. Но мы к тем приобщались» (Н. Коржавин, 1958).

В. Войнович вспоминает о калужском литобъединении в 1956 году: «Почему-то там было много детей революционных интернациональных героев вроде сына какого-то индийского коммуниста <…>, сына Карла Либкнехта и племянницы Клары Цеткин или Розы Люксембург, а может быть, их обеих. И вот среди всех этих людей появился <…> тоже сын кого-то, а сам по себе учитель из Калуги Булат Шалвович Окуджава»[807]. Происходило посмертное установление или восстановление отцовства или даже посмертное вторичное рождение детей — процесс не более химеричный, чем посмертная реабилитация.

Эти новорожденные и были шестидесятниками (о них — в следующей главке).

За поколением «комиссаров», явившимся главным образом в виде запоздавших некрологов и торопливых редуцированных биографий, молчаливо и прикровенно стало появляться предшествующее ему поколение «бывших».

В 60-е годы этому поколению не дано было слова. Реабилитировали отдельных людей, но не поколение, не их образ мыслей: он ушел с ними в могилы, если не остался в мемуарах тех немногих, которые решились доверить свои мысли бумаге, в осколках их архивов. Это было то немногое, что осталось от поэтапного уничтожения родовых архивов — самоличного сожжения в годы советской власти, конфискации в день ареста, гибели в тяжких обстоятельствах (например, в блокадном Ленинграде), которые они решились передавать в архивохранилища не ранее середины 1960-х[808].

Не так ощущалось присутствие этого поколения в отечественной жизни второй половины 60-х — начала 70-х, как стал ощущаться его уход — начиная с середины 70-х. Это — особая тема.