Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Доме комсомола Красной Пресни на вечере, посвященном двадцатилетию своей деятельности, он пытается объяснить ее смысл и задачи выставки, ее отражающей: «Вторая задача — это показать количество работы. Для чего мне это нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати-восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, перед которым стоят огромные задачи, стоящие сейчас перед республикой. Показать, что нам отдыхать некогда <…> Я вспоминаю „окно РОСТА“, это огромное полотнище <…> Как мы делали? Я помню, что мы ложились в два-три часа ночи, клали под голову вместо подушки полено — подушка была, но мы боялись проспать»[814]. Аудитория встречает эти воспоминания, предлагаемые в качестве примера для подражания, холодно. Молодое поколение не хочет спать, подкладывая под голову полено. Механизм передачи новой традиции буксует.

Пять лет спустя попытку передать традицию делает Гайдар. В «Военной тайне» (1935) читаем:

«Через коммутатор штаба корпуса она попросила кабинет начальника — Шегалова. — Дядя, — крикнула опечаленная Натка, — я в Москве!.. Ну да: я, Натка. Дядя, поезд уходит в пять, и мне очень, очень жаль, что я так и не смогу тебя увидеть. <…> Ждать ей пришлось недолго. Вскоре рявкнул гудок, у подъезда вокзала остановилась машина, и крепкий старик с орденом распахнул перед Наткой дверцу».

Четко устанавливаются временные и возрастные вехи и величины. «Тебе сколько лет? Уже больше пятидесяти, а мне восемнадцать. <…> — А ты постарел, дядя, — продолжала Натка. — Я тебя еще знаешь каким помню? В черной папахе. Сбоку у тебя длинная блестящая сабля. Шпоры: грох, грох. Ты откуда к нам приезжал? У тебя рука была прострелена. <…> — Давно это было. Я тогда из-под Бессарабии приезжал». Они беседуют в машине. «Шофер увеличил скорость так, что машина с легким, упругим жужжанием понеслась по асфальтовой мостовой, широкой и серой, как туго растянутое суконное одеяло. Натка сдернула синий платок, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, черные волосы». Она в машине дяди-орденоносца, под его защитой в настоящем и будущем. «В ожидании поезда они расположились на тенистой террасе вокзального буфета. Отсюда были видны железнодорожные пути…» (символ открытых дорог). «Здесь Шегалов заказал два обеда, бутылку пива и мороженое». Ощущение уюта и защищенности длится.

Сообщение об отце Натки (как и о матери) — бегло, незначимо содержится только в письме, полученном Наткой от матери. Во-первых, «отцы» отринуты в разных слоях советского мира и на разных этапах столь основательно, что само это именование под вопросом. Во-вторых, прямое кровное родство не может участвовать в приобщении к новой церкви: родные отец и мать не могут быть крестными.

Только от дяди ожидает Натка духовного наставления. Идет передача традиции как бы по схеме формалистов — «от дяди к племяннику». Рассказ дяди об аналогичных биографических ситуациях в дни Гражданской войны дается как автоагиография. Дядя дважды восклицает: «До чего же ты на мою Маруську похожа!..» Автоагиография дополняется фрагментами агиографии. «Он любил Натку, потому что крепко она напоминала ему старшую дочь, погибшую на фронте в те дни, когда он носился со своим отрядом по границам пылающей Бессарабии». По-видимому, погибшей дочери было примерно столько же лет, сколько сейчас Натке. Это начало 30-х. Дяде — за пятьдесят, тогда ему было под сорок. Так формируется в середине 1930-х поколение «крепких стариков», дозревших до передачи традиции младшим: готово к восстановлению нормальное соотношение поколений. (Предшествующее «младостарикам» поколение отмерло и в расчет не берется.) Натка должна воспроизвести тип поведения Маруськи — применительно к современности. Новации не предусматриваются.

В Крыму в пионерском лагере Натку встречает еще один «высокий старик», начальник этого лагеря, с неназванным, но, скорее всего, подразумеваемым военно-революционным прошлым. Затем в пространство повести вступает «черноволосый с проседью человек в больших круглых очках, с широкой черной бородой» — по нарочито косвенным данным, бывший комиссар дивизии. Он на отдыхе, но ему приходится включиться: отец главного героя повести Альки, инженер, также родом с Гражданской войны, обращается к нему за помощью для общего дела, которое без бывшего комиссара не идет. И вскоре на празднике в лагере ожидают важных гостей. «Сначала пробежал легкий говорок, потом громче и, наконец, зашумело, загудело:

— Идут… Идут… Идут…

Из глубины аллеи показалось человек десять уже пожилых людей. Это и была делегация шефов лагеря из дома отдыха ЦИК в Ай-Су». При этом «чернобородый» оказывается, конечно, «тем самым» Гитаевичем, «который так часто бывал у Шегалова и с которым так подружилась Натка, когда два года назад она целый месяц гостила у дяди в Москве». Поколение структурируется, уплотняется. Эта плотность должна стать противовесом уже занесенному над ним лому.

Но ближе, восприимчивей к сакральному знанию, которое надо было передать по наследству, не восемнадцатилетние, а дети. К этому знанию близка не знающая русского языка маленькая «башкирка Эмине», которая, взлетая «по чужим плечам чуть ли не к потолку и раскинув в стороны шелковые флажки, неумело, но задорно кричала: — Привет старай гвардии от юнай смена!»

Ближе всех к этому знанию святое дитя — шестилетний Алька. Это очевидно так же, как и его обреченность. «— А моя мама в тюрьме была убита, — неожиданно ответил Алька и прямо взглянул на растерявшегося Владика своими спокойными нерусскими глазами»; вскоре он гибнет сам.

«— Алька, — спросила Натка <…>, — скажи мне, пожалуйста, что ты за человек?»

Смятение Натки, тонко и полуосознанно, интуитивно демонстрируемое автором на протяжении повести, отразило неназываемость, неформулируемость знания. Его расшифровки в повести — топорны. Других — нет.

На поверхности повести какие-то возможные будущие отношения Натки с «человеком во френче», с «большим шрамом на лице» и без возраста — отцом Альки Сергеем. На глубине (не меньшей, а, пожалуй, большей, чем та, где в подтексте описания отъезда Сергея на Дальний Восток — отъезд Вронского после гибели Анны на войну в Сербию) — любовь восемнадцатилетней к шестилетнему мальчику с нерусскими глазами. Воссоединение невозможно — между ними провал поколений, нерасшифровываемый символ трагических разрывов. В этом — тайна художества «Военной тайны».

Несколькими годами позже Гайдар пишет повесть «Судьба барабанщика».

Первые же строки повести адресуют к теме поколений.

«Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас».

К моменту начала действия отец сидит в тюрьме за растрату. Особая тема — творческая история повести: сначала отец был осужден по ложному доносу; в печатной редакции автору пришлось это изменить, но вся атмосфера, предельно для тогдашней литературы приближенная к реальности, в повести осталась.

В