Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

повести, как и в «Военной тайне», отец — вне сюжета. Есть и «дядя», и «старик», но это подставной дядя и подставной старик. Один выдает себя за дядю героя повести, другой — за старика. Именно они исполняют роль старшего поколения для сына без отца. Сам этот персонаж — одно из весьма немногих в литературе тех лет прямых соприкосновений с социальной реальностью.

Центральный, в сущности, герой повести, основной двигатель ее сюжета, — тот, кто, в отличие от родного дяди Натки в «Военной тайне», называет себя бывшим дядей: «—…Родной брат Валентины, следовательно, твой дядя. А так как, насколько мне известно, Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший дядя. Это будет совершенно правильно».

С первых же его реплик мы заново встречаем одного из самых известных литературных героев советского времени. «— Дорогая сестра уехала, так и не дождавшись родного брата! <…> — Узнаю, узнаю беспечное созданье!..<…> Но скажи, друг мой, почему это у вас в квартире как-то не того?.. Сарай не сарай, а как бы апартаменты уездного мелитопольского комиссара после веселого налета махновцев.

<…>Повернись-ка к свету. Ах, годы! Ах, невозвратные годы!.. Но ты еще крепок… Да, да! Ты не качай головой… Ты еще пошумишь, дуб… Пошумишь! Знакомься, Сергей! Это друг моей молодости. Ученый. Старый партизан-чапаевец. Политкаторжанин. Много в жизни пострадал. Но, как видишь, орел!.. Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы!

<…> Если по правде сказать, то могучий дуб он мне не напоминал. Орла тоже. Это дядя в порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.

<…> — Смотри, Яков, на этого человека — беспечного, нерадивого и легкомысленного. <…> Он пишет слово „рассказ“ через одно „с“ и перед словом „что“ запятых не ставит! И это наша молодежь! Наше светлое будущее! За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал? Звенел кандалами и взвивал чапаевскую саблю! А когда было нужно, то шел, не содрогаясь, на эшафот… Отвечай же! Скажи ему в глаза и прямо.

Взволновал, дядя устало опустился на стул, а старик Яков сурово покачал плешивой головой.

Нет! Не за это он звенел кандалами, взвивал саблю и шел на эшафот. Нет, не за это!»

Это — вдохновенная, риторика Остапа Бендера, мало того — его же композиция представления своего партнера Воробьянинова.

«— Строгий секрет! Государственная тайна! — Остап показал рукой на Воробьянинова:

— Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать. Это — гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору».

Количество схождений, которые мы здесь опускаем, огромно.

Есть и почти прямое указание на связь «дяди» со своим предшественником. Обращаясь к «бывшим» от имени «Союза меча и орала», Остап декламирует: «Одни из вас служат и едят хлеб с маслом, другие занимаются отхожим промыслом и едят бутерброды с икрой. И те и другие спят в своих постелях и укрываются теплыми одеялами. Одни лишь маленькие дети, беспризорные дети, находятся без призора».

Сравним с песней «дяди»:

Спят все люди с улыбкой умильною,

Одеялом укрывшись своим,

Только мы лишь…

Романы Ильфа и Петрова как мало какое иное современное им произведение выполнили задачу разрыва с традицией — и в литературе (прервав крупный разговор, заведенный русским классическим романом, о жизни и смерти, моральных муках и бытии Божьем), и в общественном быту, осмеяв разные типы «бывших» и развенчав (повторим это, несмотря на возражения весьма уважаемых коллег) фигуру «русского интеллигента». Двигатель этого разрыва — центральный персонаж, владеющий не только всем объемом публичной речи современности, но и осколками разрушенных «языков» (напомним рассуждение Поливанова о взаимонепонимании соплеменников) и пародирующий все наличные типы речи. Именно этим отчужденным, остраненным изображением публичной речи, вычленением из нее клише, не замеченных другими, и опирающимся на это отчуждение речевым господством над всеми другими персонажами он и интересен.

Не только отвергнутая, но и новая, насаждаемая традиция превращена у Ильфа и Петрова в чистую речь, разлагаемую пародией. То же самое у Гайдара. В речи (главном элементе построения обоих персонажей) и одного и другого героя — гремучая смесь двух противостоящих традиций, заведомо спародированных.

Ю. Щеглов правомерно помещает героя Ильфа и Петрова одновременно в «плутовской» (в мировой литературе) и «демонический» ряд — с Печориным, Хулио Хуренито и Воландом. В отечественной же литературе советского времени важна была возникшая уже в первые пореволюционные годы линия центрального героя-иностранца с приметами дьявольщины (подробно описанная нами в 1985 году) — линия, которую замыкал Воланд первых редакций романа «Мастер и Маргарита» и которой был близок Остап Бендер в самом отчуждении от происходящего.

В той же позиции отчуждения и авантюризма находится и «дядя» в «Судьбе барабанщика». У него, как и у Бендера, свои задачи в окружающем его социуме, при этом та же речевая функция и то же свободно-саркастическое владение стилями наличной речи. Но если фигура Бендера отвлечена от отождествления с каким бы то ни было слоем или поколением, то за фиоритурами подражаний и пародирований «дяди» проступает реальность вытесненной «бывшей» жизни и «бывшей» речи. «Дядя» — еще один вариант «иностранца»: он «шпион», то есть «недобитый белогвардеец». Изображая «красного», он то и дело опирается на свои «белые» воспоминания времени Гражданской войны, стремясь их не обнаруживать прямо, но балансируя на опасной черте.

В «Судьбе барабанщика» предъявлена вытесненная традиция — и рядом с той, которая вытесняла: «Это были старуха и ее бородатый сын. Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и, глядя на закат, тихо пели: „Цветы бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?..“

Я был удивлен. Я еще никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели. Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого Гошку, тоже пела: „Ай, люли, ай, люли! Волки телку увели“, но разве же это песня?»

В повести есть и подросший Алька «Военной тайны» — Славка, «белокурый мальчик с большими серыми глазами» (в другом месте — «задумчивые серые глаза»); он не убит, но был выброшен отцом с парашютом с горящего самолета и сломал ногу; отца его пытаются убить дядя и старик Яков, но он выживает. Славка, как и Алька, бесплотный носитель постоянно передающейся — иначе зачем же рядом «Славкин отец, тоже худой (и можно было бы добавить — тоже бесплотный. — М. Ч.) белокурый человек, с тремя шпалами в петлицах»? — но неуловимой традиции. Она —