Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

К концу 20-х годов устраивать елки в общественных местах было запрещено. Еще раньше, сразу после Октябрьского переворота, были отменены все выходные дни по церковным праздникам. К концу 20-х годов борьба с этими праздниками стала интенсивной[798].

Шесть лет спустя ситуация изменилась.

28 декабря 1935 года в «Правде» была напечатана заметка одного из большевистских вождей П. Постышева «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку»; «автор в декларативном тоне предлагает „положить конец“ этому неправильному осуждению елки и призывает комсомольцев и пионерработников в срочном порядке устроить под Новый год коллективные елки для детей <…> в приказном порядке в течение трех дней был возрожден дореволюционный праздничный обычай. Но теперь <…> елка называлась не рождественской, как прежде, а новогодней или просто советской»[799]. Таким образом вернулся и Новый год — без Рождества.

О том, что решение было внезапным для всех, кроме его инициаторов, говорит тот факт, что наиболее известный еженедельник «Огонек» не успел отреагировать: в № 36 от 30 декабря — никаких следов Нового года (как и в декабрьском номере ежемесячника «Пионер». Нет их и в № 1 от 10 января 1936 года; только на обложке № 2–3 того же месяца появляется елка (со срезанной рамкой фото верхушкой) и дети в маскарадных костюмах. Однако на следующий год, в декабре 1937-го, в журнале «Огонек» опять нет следов Нового года — только выборы в Верховный совет (впервые по «сталинской» конституции), а в № 1 за 1938-й на обложке — кружащиеся в танце пары, обсыпанные конфетти, подпись: «Рабочая молодежь на балу в Доме культуры своего завода». «Елка все более и более приобретает смысл, соответствующий новым задачам. Сама ее архитектоника, напоминающая по своим очертаниям башни московского Кремля, не говоря уже о пятиконечной звезде на вершине („И звезда горит над ней…“), способствовала скорому ее превращению в один из многочисленных советских символов»[800]. Можно было бы добавить сюда особую роль «голубых» елок — любимых, как было более или менее общеизвестно, деревьев Сталина, в изобилии высаживаемых у Мавзолея и внутри Кремля. Голубая ель приобрела статус государственного дерева, оказавшись благодаря этой семантике и своей как бы окаменевшей форме посредине между советской новогодней елкой и башней Кремля.

В 1937 году на башнях Кремля появляются красные пятиконечные звезды, светящиеся ночи напролет, подобно лампадам.

Вернемся к Ленину 1923–1924 годов. Э. Браун пишет о поэме Маяковского: «Ленин возвышен до по сути своей „религиозного“ образа в том смысле, что величие, добродетель и слава присущи ему от природы, а справедливость его дела сомнению не подлежит… Он своего рода предопределенный Спаситель <…> Ленин в поэме Маяковского — миф. Он мессия, предсказанный в евангелиях марксистских пророков, и история его великих деяний начинается в глубинах человеческой истории…»[801]

В последние месяцы жизни, по свидетельству Н. К. Крупской, одно из приветствий-пожеланий Ленин долго не выпускал из рук: «Ты, имя которого как знамя, — гласил адрес рабочих, — как путеводная звезда…»[802]

Вернемся, наконец, к очерку 1924 года «Часы жизни и смерти», продолжив описание Ленина в гробу: «…лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно — орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку — черные, красные, черные, красные. Гигантский орден — сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание человек.

Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.

Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река». (Далее — цитированный ранее абзац, начинающийся словами «Все ясно».)

Отношение к умершему, выраженное выделенными нами словами, кажется противоположным тому отношению, которое выражает православное отпевание. Зато они близки к тому, что закреплено в романе «Мастер и Маргарита» в монологе Воланда, обращенном к молчащей голове Берлиоза:

«— Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.

— Все сбылось, не правда ли? <…> ваша теория и солидна, и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие!

Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли…»

Это — месть Булгакова Ленину, развенчание — спустя более десятилетия — мифа о новом мессии (а также проекция сложного отношения к сталинским казням ленинцев).

И напоследок — вновь к большевистской звезде.

Большевики взяли свой главный символ — звезду — с рождественских лубков и рождественской елки (одновременно отменив публичные елки вместе с Рождеством). Они присвоили этот привычный для граждан России символ, меняя семантику которого, они не могли не иметь в виду: а) ее привычность в качестве символа; б) привычность семантики этого символа — возвышенное, идеальное, путеводность (Полярная звезда), возвышая таким образом действия своей власти); в) связь звезды с Христом (что давало возможность новой персонификации); г) ее связь с рождением новой религии (так подсознание российского жителя подталкивалось в сторону представления о новой религии, коммунистической идеологии как особой) и ожидания чуда.

Когда с церквей сбивались кресты, на некоторые из них (не на верхушку, а на верхнюю часть стены под куполом) водружалась большая пятиконечная звезда.

Взяв звезду в качестве привычного символа, большевики: а) сделали релевантным число ее лучей, опершись на старую семантику и добавив новую (пять лучей означали интернациональную солидарность трудящихся пяти частей света; между прочим, в этом значении пятиконечная звезда в виде кометы с 1900 года использовалась как знак венгерской социал-демократической партии); б) изменили цвет — с обычного для икон, лубков, книжных рождественских иллюстраций белого (серебряного — цвета большинства российских орденов в виде звезды) и желтого (золотого — звездочки на погонах, цвет некоторых орденов — например ордена Белого Орла, частично — Владимира второй степени; цвет сусальной елочной звезды) на красный — с богатой перекрещивающейся семантикой и слова, и самого цвета.

Спустя десятилетие связь с Рождеством, опосредованная в свое время убранством рождественской елки, была разорвана (вспомните скрытое, но упорное противопоставление рождественской елочной звезды зарождающейся красной в пьесе М. Булгакова «Дни Турбиных»: «Лариосик (на лесенке). Я полагаю, что эта звезда… (Таинственно прислушался.) Нет, это мне послышалось… <…> Я