Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над оставшимися и — при их личном участии — проводился основной социальный эксперимент в первые два десятилетия. Малая группа из той части среднего поколения, что осталась, занялась литературой и раздвоилась, условно говоря, на Михаила Булгакова и Михаила Зощенко. Первый, подчеркнуто сохраняя преемственность, стал интерпретировать старое поколение как новое («я — новый, я неизбежный») или лучшее («упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране»), второй — новое как отрицание «старого», «старости» («Вот кому я не завидую — это старухам») и «бывшего»=«интеллигентского» («В нашей литературе слишком много внимания уделено „переживанию“ и „перестройке“ интеллигента и слишком мало „переживаниям“ нового человека»).
Поколение в публичной (официозной) речи приравнивалось к классу. Класс, который представляло старшее поколение, был обречен на отживание, умирание, причем не «мирное», не эволюционное. Сталин отвергает в 1930 году бухаринские представления о «врастании» «капиталистических элементов» в социализм (то есть об одновременном, пусть и неравноправном, — в соответствии с конституцией, действовавшей, с малыми изменениями, с 1918 до 1936 года, — присутствии в жизни общества разных поколений), заявляя, что «капиталистические элементы не хотят добровольно уходить со сцены», что «не бывало еще в истории таких случаев, чтобы умирающие классы добровольно уходили со сцены»[804], а также о неизбежности сопротивления «отживающих классов»[805]. Эти определения сообщают, «в тоталитарном стиле, о физическом уничтожении тех, чье „умирание“ уже было предопределено. <…> Ликвидация является составной частью исторического процесса, в котором человек либо выполняет то, что, согласно непреложным законам, должно произойти, либо становится жертвой»[806].
Так возникло общество, в котором естественная связь между одновременно живущими поколениями была пресечена, передача традиции отменена. Молодое поколение само создавало новые условия своего функционирования, иногда перепоручая эту работу самым молодым (пионерские рейды со списком требований к политически незрелым или недобитым старшим). Разрыв связей между поколениями, трещина между ними прошла, все увеличиваясь, по всем сферам социальной жизни, вплоть до языка. К концу 1920-х годов Е. Поливанов констатировал, что можно уже определять «язык среднего обывателя 1913 г. и, с другой стороны, язык современного комсомольца — не как разных два диалекта, а как два разных языка», что уже возникла взаимная «непонимаемость», что если бы обыватель 1913 года «проспал» революционную эпоху, для него «будут словами чужого языка такие идиомы, как: в ячейку, работу ставить <…> я солидарен <…>; вести собрание». Среди не проспавших, а, напротив, прободрствовавших всю революционную эпоху оказалось немало тех, для кого этот быстро родившийся язык оказался не просто чужим, а на долгие годы непонятным. А именно он стал единственно допустимым языком публичной речи; на осознании этого факта воздвиглась, как мы показали в свое время, вся литературная работа Зощенко. Когда этому языку обучились все оставшиеся в живых к началу 1950-х годов граждане, возникло явление, эвфемистически названное канцеляритом.
На рубеже 1920–1930-х прошла вторая волна отречений: крестьянские сыны отрекались от своих раскулаченных отцов. Для закрепления роли самых младших — пионеров — был создан культ Павлика Морозова. Передача от поколения к поколению многовековой традиции работы на земле также пресеклась. Этой традиции была противопоставлена новация коллективного земледелия.
Возраст приобретал большее значение. В старики были записаны все пожилые и просто зрелые люди. «Класс», назначенный к ликвидации, был обязан как можно быстрее стареть, идти к смерти — как в сказке или при известной редкой болезни.
Между тем старые большевики (именование Ленина в партийной среде — Старик) в те годы были в большинстве своем еще молодыми людьми. Революционеров ко времени Октябрьского переворота было не так много, чтобы они сформировали поколение. (Но молодых красноармейцев оказалось много.) Революционеры стали поколением «верных ленинцев», «комиссаров двадцатого года» (Коржавин) главным образом тогда, когда их стали сажать и убивать. Их самосознание в этом качестве, не успев выразиться во внятных текстах (которые, впрочем, вряд ли могли быть написаны за отсутствием в распоряжении этого поколения недогматического языка), было, как увидим далее, представлено в литературе середины 1930-х годов — как бы наперерез подымающемуся против них как поколения (обозначившегося в общей массе уничтожаемых именно в качестве поколения) государственному террору.
Одновременно формировался новый слой сыновей без отцов. Во второй половине 1930-х множество детей, подростков и молодых людей оставалось без отцов, отправленных в концлагеря или расстрелянных. Шла третья волна отречений — теперь это были «комиссарские» дети.
Все с большей интенсивностью работал механизм забвения. Необходимо было забывать имена, события, лица их участников (изменялись фотографии), свидетельства очевидцев.
Разрушался сравнительно новый механизм передачи новой идеологической традиции — от участников Гражданской войны к их детям. Она должна была передаваться теперь внеродственным, внеперсональным путем — непосредственно от государства, из рупора радиоприемника.
Крупные исторические события могут катализировать объединение поколения по чисто календарному, биологически-возрастному признаку — война и призывной возраст. Наступила война, и по призыву пошли и сыновья, и пасынки, и отрекшиеся от родителей в угоду власти, и ненавидящие власть и «комиссарских сынков».
Замедлили ход и на какое-то время почти остановились оба направляемых государством процесса: 1) отречения — обличения, 2) вычеркивания — забвения.
Впервые стирались в какой-то степени (аресты никогда не прекращались!) счеты со старшим поколением. Наоборот, впервые разные поколения объединялись не на газетном листе (как результат действия сталинской конституции), а вокруг одной реальной цели — в одном взводе, одной роте.
Военное братство дополнительно цементировало самосознание достаточно пестрой среды ровесников в поколение фронтовиков.
Это ясно обозначилось сразу после войны. Признак участия в войне стал релевантным и приоритетным — в первую очередь для самих участников — и вызвал настороженность власти: опасным казалось любое объединение людей, даже самым слабым образом структурированное, помимо декретированных сверху (пионерское, комсомольское, профсоюзное, партийное). Стали предприниматься последовательные организационные действия для того, чтобы не допустить фронтовиков на какие-то ключевые социальные роли (в первое время после победы слово «фронтовик» было пропуском, и не сразу уяснилось, куда их пропускают, а куда нет). Запрещалось ставить памятники погибшим фронтовикам, была выработана формула для устных объяснений с фронтовиками на эту тему в райкомах. Приведем устное свидетельство А. М. Цуккермана: «Вернувшись с войны, мы хотели во дворе университета, напротив физического факультета, поставить памятник погибшим. Но наша парторг А. Федорова сказала: „Не время!“ Потому что считалось, что победа — дело всего советского народа во главе со Сталиным. И только после 1965 года было признано, что это — дело рук каждого: огромная разница…» Разумеется, поколение рассекалось, как
