Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Образ головы является мерилом завершенности любого деяния, работы, дела и выступает критерием полноразмерности объекта (субъекта). Поэтому в «Письме от матери» (1924) полная вовлеченность сына в неправедную среду существования измеряется народной мерой «с головы до ног»: «Ты с головой // Ушел в кабацкий омут» (II, 127). Помутненное сознание изображено соположением головы с омутом в разных вариантах: « В голове болотный бродит омут » (I, 234 – «Видно, так заведено навеки…», 1925).

«Глава» как лексема «высокого штиля», идущая из старославянского языка, в рамках обозначения земного поклона смотрится уже психологической мерой смирения человека, осознающего свое ничтожество перед Богом и вечностью бытия; в беловом автографе «Октоиха» имеются строки о родине, подобно человеку отдающего низкий поклон божеству: «О Русь, склонись главою // Перед стопой Христа» (II, 210).

Идея размерности «с головы до ног» трансформировалась в понятие головоногости в «Ключах Марии» (1918) – в печатном тексте и черновике: «… нам является лик (человека), завершаемый с обоих концов ногами . <…> Голова у него уж не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут , как некое излучение» (V, 209, 306; см. подробнее главу 10).

Лицо

Наиболее представительная часть головы – лицо. Словом «лицо» обозначают разные, хотя и изначально родственные понятия: 1) передняя часть головы; 2) доверенный человек, представитель; 3) представительская часть объекта, организации и т. д.

В стихотворении «На Кавказе» (1924) в строке о М. Ю. Лермонтове слово «лицо» употреблено в сопряжении двух его значений: во-первых, это прежде всего личность; во-вторых, сущность ее запечатлена во внешнем проявлении – «За грусть и жёлчь в своем лице » (II, 107). Порой лицо собеседника выступает как отражатель помыслов лирического героя, как зеркало собственных душевных переживаний: «Мне в лице твоем снится другая» (IV, 236 – «Не гляди на меня с упреком…», 1925).

Именно лицо является непосредственным объектом обращения к собеседнику, как это показано Есениным в «Письме к женщине» (1924): «И что-то резкое // В лицо бросали мне» (II, 122). Однако лирический герой (а вместе с ним и автор этого стихотворения) не согласен разрешать спор при таком «личном обращении»: « Лицом к лицу // Лица не увидать» (II, 123) – эта фраза стала афоризмом, и построена она по модели народного выражения «нос к носу / столкнуться носом к носу», которое выступает исходным синонимом по своим смысловым и грамматико-синтаксическим особенностям для есенинской конструкции.

Напечатление идеи странничества в виде прямого воздействия земного праха и палящих солнечных лучей заметно на главной реалии людской внешности: « лица пыльны, загорелы » у «богомолов» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «кривятся в почернелых лицах // Голубые рты» у отправленных в ссылку людей в кандалах (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915). На лице осаждаются и скапливаются мельчайшие частицы земного вещества; лицо выступает как хранилище осязаемых и воплощенных в пылинки впечатлений от пройденных дорог.

Лицо содержательно, оно подчас оказывается главным и единственным выразителем сущности человека. Более того, очеловечение неодушевленного предмета из мира природы происходит путем придания ему «лицевой характеристики»: «Не березки- белоличушки » (II, 179) в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925). Сравните с ранней редакцией: при изменении только одной буквы и «потере лица» деревцо тут же полностью утрачивает человеческие качества, взамен приобретая мощное усиление дополнительных обобщенно-родовых древесных свойств: «Не березки-белолипушки» (II, 201) в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912); сопоставьте также повторенное дважды, рефренное: «Отцвела моя белая липа» (I, 183, 184 – «Этой грусти теперь не рассыпать…», 1924) и «Кажется мне – осыпаются липы, // Белые липы в нашем саду» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925).

Посредством «наделения лицом» возможно очеловечивание предмета культуры, цивилизации, то есть любого объекта, созданного человеком: «На лице часов в усы закрутились стрелки» (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924).

В области научного народоведения лицо определяет антропологический тип, и этот принципиальный критерий учтен Есениным в редакции отрывка из неоконченной поэмы «Гуляй-поле»: в облике вождя смешались межэтнические характеристики – « С лицом киргиз-кайсацкой степи // Глядит, как русский хулиган» (II, 189).

Иногда, особенно при портретном описании Есениным священной персоны, лицо того, наоборот, характерно отсутствием всякого выражения, как бы завуалированного, причем наброшенная вуаль – природно-стихийного свойства, будто сотканная из атмосферных осадков: «Но лицо его туманно » (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914).

В народном свадебном обряде повороты лица и всяческие лицевые движения считались этикетными. Так, в с. Гулынки Пронского у. «на свадьбах, когда родители пьют заздравный стакан, молодые в знак почтения к ним падают лицом на пол и лежат, пока стакан будет пуст, а когда гости пьют – нагинаются в пояс…». [1131]

«Лик» как родственная лексема «высокого штиля» применима к божественным персонам (часто является синонимом иконописного образа) или к отошедшим в мир иной людям и в сочетании с эпитетом воспринимается в значении души. В черновом автографе «Иорданской голубицы» (1918) звучит мотив отлетания души, уносящейся на крыльях гусей: «Несут они на крыльях // Твой отгрустивший лик » (II, 214 – ср. вариант 2-ой строки «Твоих усопших раб»). В ряде «маленьких поэм» и стихотворений слово «лик» употреблено в смысле иконописного образа: «Помолись перед ликом Спасителя » (I, 23 – «За горами, за желтыми долами…», 1916); «Чей-то мягкий лик за лесом» (IV, 136 – «Даль подернулась туманом…», 1916); «Языком вылижу на иконах я // Лики мучеников и святых» и «Новый сойдет Олипий // Начертать его новый лик » (II, 62, 64 – «Инония», 1918); «Твой иконный и строгий лик // По часовням висел в рязанях» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923). В стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) иконописное лицевое изображение как бы нанесено дождем на оконное стекло и представлено в духе атмосферного мифа (в полном согласии с теоретическими установками ученых-мифологов XIX века): «На синих окнах накапан лик : // Бредет по туче седой Старик» (I, 89).

С наступлением у Есенина, условно говоря, библейски-революционного периода творчества (1917–1919) возникает и реализуется идея обожествления лирического героя, тождественного «внутреннему Я». Есенин занят революционным богостроительством, делает своего нового богочеловека главным героем Третьего Завета. Портретом лирического героя становится иконный образ, однако земное начало его также не покидает; в результате в характеристике богоподобного персонажа соединяются две синонимические, но оценочно-противоположные черты: «А лицо иногда в сажу» и «О, какой богомаз мой лик // Начертил, грозовице внемля?» (IV, 182 – «Вот такой, какой есть…», 1919). Есенин применяет лексему «лик» к своим друзьям и знакомым, также обоготворяя их: «Звездой нам пел в тумане // Разумниковский лик » (I, 135 – «О муза, друг наш гибкий…», 1917) – речь идет о Р. В. Иванове-Разумнике. Известны подписи Есенина к рисункам – собственному и профессиональному: «В первый раз рисовал в своей жизни по лику Дид-Ладо» (VII (2), 71) и «Лик Сергея Есенина» [1132] (акварель 1919?) Г. Б. Якулова. Можно предположить, что в эпоху массового революционного богостроительства слова «лик» и «лицо» были уравнены в правах в смысле портретной характеристики.

Еще одна сфера использования слова «лик» у Есенина – применительно к свадебным чинам (как к сакральным деятелям, пусть временным, но определяющим дальнейшую человеческую судьбу): «Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Применительно к любимой женщине, причем из дворянского сословия, Есенин устами героя (выражаясь от первого лица) изъясняется: «Забыл ее имя и лик » (III, 177 – «Анна Снегина», 1925).

В народном лексиконе слово «лик» зачастую не обладает торжественной и высокой смысловой оттеночностью, оно равноценно понятию «лицо» без каких-либо дополнительных нюансов, и потому в быличке об «огненном змее» – прилетающем к тоскующей вдове до 40-го дня покойнике – говорится о совпадении нечистого духа с умершим хозяином: «Змей в его лик» [1133] (с. Любовниково Касимовского р-на Рязанской обл.).

Такую часть лица, как щеки, поэт считает выразителем двух противоположных факторов: физического здоровья (или телесного недуга) и уверенности в себе (или стыдливости), проявляющейся в восприимчивости краски смущения. О нездоровье, тяжелом психологическом состоянии и душевной угнетенности свидетельствуют такие описания: в стихотворении «В том краю, где желтая крапива…» (1915) лица проходящих по тракту в ссылку людей в кандалах « с впадинами щек » (I, 68); в «Руси советской» (1924) главному герою «на щеки впалые летит сухой румянец» (II, 95). Наоборот, словесное выражение с яркой цветовой характеристикой щек становится синонимом благополучия: «Глупое, милое счастье, // Свежая розовость щек !» (I, 131 – «Вот оно, глупое счастье!… 1918).