Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Истоки народного восприятия человеческого тела по аналогии с посудиной находятся в христианском представлении человека «сосудом Божиим». Это неоднократно подчеркивается в Библии: о Савле, впоследствии ставшем первоапостолом Павлом, Господь сказал, что «он есть мой избранный сосуд» (Деян. 9: 15); «сосуды отроков чисты» (1 Цар. 21: 5); «очистите себя, носящие сосуды Господни» (Ис. 52: 11); «чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести, а не в страсти похотения, как язычники, не знающие Бога» (1 Фес. 4: 4, 5); «тот будет сосудом в чести, освященным и благо-потребным Владыке, годным на всякое доброе дело» (2 Тим. 2: 21); «обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом» (1 Пет. 3: 7) и т. п. [1114] Символ гончарного сосуда (горшка) широко представлен в поэзии Средневекового Востока, что также восходит к Библии и древнейшей эпохе гончарства. Известно, что Есенин прекрасно знал Библию (ведь он окончил земское училище и второклассную учительскую школу типа семинарии, где ведущими предметами были Закон Божий и другие богословские дисциплины) и читал томик «Персидские лирики», хотя в самом цикле «Персидские мотивы» не использовал «посудный код».

Возвращаясь к «посудному коду» в отношении «телесной поэтики», заметим, что в сочинениях Есенина равно возможна и такая ситуация, когда лексема «череп» выступает синонимом «головы», причем головы живого человека. Например: «О Дельвиге писал наш Александр, // О черепе выласкивал он // Строки» (II, 156 – «Письмо к сестре», 1925). По наблюдению современного исследователя Г. М. Сердобинцевой, [1115] образ черепа сюда перекочевал из «Послания Дельвигу» А. С. Пушкина (1827), что заметно из есенинского контекста. Лишиться черепа – означает быть убитым; в варианте «Кобыльих кораблей» содержится характеристика наследия поэта: « Череп с плеч только слов мешок» (II, 226).

В черепе находится мозг, и физическое ощущение сдавленности выглядит одинаково возможным применительно к черепной коробке и мозговому ее наполнению – сравните: «Другие думы // Давят череп мне» (II, 134 – «Стансы», 1924) и «Тогда в мозгу , // Влеченьем к музе сжатом » (II, 161 – «Мой путь», 1925). Ощущение сжатия как проявления болезни применимо ко множествам органов человеческого тела и даже к душе: «Душа сжимается от боли » (II, 143 – «Ленин», 1924).

Скрытый, завуалированный образ заключенного в черепе мозга улавливается в строках «Я был во злаке, но костный ум // Уж верил в поле и водный шум» (I, 89) из стихотворения «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917), в котором развертывается идеалистический сюжет о прорастании тела из души подобно колосу из зерна: «И слышал дух мой про край холмов, // Где есть рожденье в посеве слов» (I, 90).

Менее частотна, но вполне возможна художественная конструкция, представляющая голову здравствующего человека в сопоставлении с питейным сосудом и посудиной: «Ах, в башке моей, словно в бочке , // Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют» (III, 33 – «Пугачев», 1921). В фольклоре имеется подобный образ в былине: голова с пивной котел .

Соотнесенность есенинских вариаций образа головы с фольклорными

Образ головы является весьма значимым в фольклоре. Это отражено, например, в свадебном обряде с. Богослов Рязанского у. (в Богословский монастырь в детские годы совершал паломничество с бабушкой Есенин) в 1912–1914 гг.: «Перед приходом жениха невесту вместе с её подругами накрывали большим платком. Жених должен был ударить шапкой по голове невесты». [1116] Или в записи 1900-х годов на Рязанщине (без уточнения селения): на утро в день перед венчанием «сажают жениха рядом с невестой, обносят вокруг них их платок и шапку и стукают их головами ». [1117] В с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. бытовал предсвадебный ритуал: «За день до венчания невесте “завязывают голову ”…». [1118]

Среди паремий Рязанщины имеется достаточно большое количество посвященных голове – с употреблением именно этой лексемы: «Кому голову отрубили, того повесить нельзя»; «Мужик-самохвал на печи ведь вырос, а голову задрал»; «Можно ум в голове держать, а у женé под башмаком лежать»; «Не рада баба повою, а рада покою, за кем бы ни быть, лишь бы голову прикрыть»; «Не вешай головы , не печаль хозяина»; «Она очертя голову гуляет, а муж бедный ничего не знает»; «От радости головой об стенку не бьются»; «Правдива твоя речь; продал друга и снял голову с плеч »; «Снявши голову , по волосам не плачут»; «Такой старый хрыч не велит щеголять и волосы стричь»; «Умная голова волос не держит»; «У ты, фря какая, умная голова со вшами». [1119] В родном Есенину с. Константиново интересен народный фразеологизм с парой синонимов понятия «голова», введенных для усиления смысла: «Работали в лоб и в голову ». [1120]

Понятие головы порождает множественность вариативных обозначений у Есенина: глава – головушка – голова – башка – череп – морда – харя , а также их производных – « златоглавый » (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924); « Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).

Образная соотнесенность головы, скелета с парусом (со включенностью в более широком плане в семантическое поле парусного флота и символики передвижения по воде, отсылающей в обрядовом фольклоре к погребальной тематике) последовательно прослеживается в эпической поэзии Есенина: «Ратью врагов цепь волн распалась, // Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус», «Обтянуть тот зловещий скелет парусами!» и «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 7, 26 – «Пугачев», 1921). Есенин противопоставляет живые головы мертвым, в том числе проткнутым осиновым колом. Здесь явственна контаминация насаживания черепа на кол (Есенин мог видеть иллюстрацию 1899 г. И. Я. Билибина к русской народной сказке «Василиса Прекрасная», [1121] где светятся глазные впадины черепов на изгороди вокруг избушки Бабы-Яги) и протыкания покойников осиновым колом (по народному поверью, для нейтрализации колдунов, способных по ночам выходить из могил). А. Б. Мариенгоф привел народную поговорку: « Хоть кол на голове теши », [1122] восходящую к этим двум обычаям.

Билибинская иллюстрация основана на приведенном тут же в книге сказочном тексте: «…только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей <столбов> у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. <…> Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня» (и аналогичные смысловые фрагменты). [1123] Декоративные фарфоровые тарелки с надглазурной росписью на сюжеты русских народных сказок «Василиса Прекрасная», «Царевна-лягушка» по эскизам И. Я. Билибина выпустил завод братьев Корниловых в начале ХХ века. [1124] Творчество Ивана Яковлевича Билибина (1876–1942), графика, театрального художника, педагога, члена объединения «Мир искусства», должно было быть близким Есенину из-за отражения современного миропонимания, опрокинутого в идеализированный быт Древней Руси.

Помимо книжного первоисточника для есенинского образа, поэт в первую очередь опирался на распространенный по всей Рязанщине сюжет бывальщины. Так, в с. Ибердус Касимовского у. в конце XIX века бытовало поверье: «Мертвецы-удавленники свободно могут выходить из своих могил и вредить живым. Чтобы отвратить гибельное влияние мертвецов, нужно будто бы вбивать между лопаток мертвеца осиновый кол». [1125]

У Есенина же в «Пугачеве» и ныне живущие обречены, и их обреченность изначально заложена в символике уплывания в загробный мир на корабле. Это народное представление Есенин уяснил с раннего детства в Константинове, где бытовал обычай пускания по реке одежды покойника после девяти дней: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть» [1126] (см. подробнее в главе 8).

Понятие головы в семантическом аспекте равноценно человеку, личности, занимаемой должности, штатной единице. Словари русского языка фиксируют такие определения, как городской голова и т. д. У Есенина также встречается именование действующих лиц «головой» (с обязательным эпитетом, иногда с суффиксом, часто во множественном числе): «А удалые головушки // С просулёнами прощалися» (II, 200 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912); «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 26 – «Пугачев», 1921). В письме к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. Есенин употребляет неразложимое словосочетание «отрицательно-окрашенный эпитет + голова» как высказанное в порыве возмущения обозначение единичного лица: « Дурья голова Вардин выкинул очень много стихов, но они у меня лежат в целости» (VI, 188).