Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Глаза цивилизованного человека способны вместить в себя в виде эмоциональных сгустков достижения мировой культуры. Однако как исходная данность, уже изначально имелся способ вбирания глазами вещественной сущности окружающего мира как питания, была проведена нерасторжимая связь между глазами и ртом, младенчески сосущим и вбирающим живительные соки всеобщего бытия. Есенин наделил глаза уникальной способностью впитывать метафизическую пищу подобно рту: «Только синь сосет глаза » (I, 50); «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза » (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но тьму глазами ешь » (III, 19 – «Пугачев», 1921) – сравните народное выражение « пожирать г лазами ».

Есенин дал многоаспектную характеристику глаз: 1) по цвету; 2) по выразительности и напечатленности на них черт личности; 3) свойству наводить сглаз и поддаваться влиянию «дурного глаза»; 4) умению видеть действительное и скрытое, то есть обладать «двойным зрением»; 5) способности прозревать будущее; 6) возможности органа зрения служить проводником космических прозрений во внутренний мир человека и в обратном направлении.

Глаза находятся под сенью ресниц, на которые нисходит с божественных образов свечение нимбов святых и праведников, чьи праведные деяния отражаются теплыми отсветами в нежной цветовой гамме в стихотворении «Колокольчик среброзвонный…» (1917): «Свет от розовой иконы // На златых моих ресницах » (I, 82). Ласковый огонек лампады и лучистость солнца озаряют икону и, усиливая исходящий от ее священного содержания внутренний свет глубокой духовности, приобщают к святости каждого взирающего на нее.

Прикрытие глаз – веки. На них обращается внимание тогда, когда они выступают в акцентной позиции – прикрывают глаза, выглядят как-то необычно (например, при отсутствии ресниц или их блеклости). В стихотворении «Сторона ль моя, сторонка…» (1914) хищным животным наподобие ворона, клюющего глаза не захороненному воину-мертвецу на бранном поле, смотрится покоряемое странником-«богомолом» пространство: « Веки выглодала даль» (I, 54).

Внимание на веках сосредоточивается и в тех случаях, когда глаза прикрыты или закрыты совсем, поэтому Есенин делает акцент на их мертвенности в «Метели» (1924): «Под аллилуйные стенания дьячка // Я веки мертвому себе // Спускаю ниже» и «На эти деньги с мертвых глаз» (II, 151). Это видение основано на народном обычае прикрывать глаза покойника медными пятаками, чтобы он не высмотрел нового мертвеца среди живых.

Образ космического великана, представленного в облике убиенного человека, мертвеца в крови, хотя и неотчетливо, но явственно проступает в стихотворении «Черная, потом пропахшая выть!» (1914): «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64), где «белые веки» являются метонимией символического покойника-луны и одновременно соответствуют народному представлению о бледности и мертвенности светила-спутника.

Такая деталь лица, косвенно связанная с глазами, как брови, в народном мировоззрении имеет двойственное (и даже многозначное) осмысление. С одной стороны – положительное восприятие эстетичности чернобрового красавца, как, например, он изображается в песне литературного происхождения «Чернобровый парень бравый» [1161] в с. Константиново (Есенин включил фрагмент в повесть «Яр»). Красота бровей лирического героя – крестьянского парня – показана в стихе «Выбираю удалью и глаза и брови » (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912). С другой стороны, аналогичная по двухкорневой эпитетной модели «определение с помощью цвета бровей» и противоположная по цветовой насыщенности характеристика героя с бесцветными бровями принижает общую оценку его личности: «Пойду в скуфье смиренным иноком // Иль белобрысым босяком» (I, 40).

Кроме того, на Рязанщине распространено поверье о сросшихся бровях колдуна. Очевидно, изобразительная характеристика колдуна со сросшимися бровями легла в основу портрета иноземного врага в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912): «Стонет идолище черное, // Брови-поросль оторачает» (II, 201).

Рот

Образ рта у Есенина представлен следующими дефинициями: рот, пасть, уста, губы ; а также дериватами – безгубый, тонкогубый . Внутри рта находятся десны, зубы, слюна .

В соответствии с христианским и народным обычаем перекрещивать рот при зевании, чтобы внутрь не влетел какой-нибудь нечистый дух в виде болезни, выполнена художественная зарисовка в стихотворении «Мой путь» (1925):

И бабка что-то грустное,

Степное пела,

Порой зевая

И крестя свой рот (II, 159–160).

В народном понимании рот, имея способность быть отверстым, является вместилищем всяких разностей – положительных и отрицательных. Об этом свидетельствуют рязанские поговорки и пословицы: «Большому куску рот радуется»; «Ей сунь палец в рот – она и всю руку откусит» [1162] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

По напряженному изгибу рта и необычному (отличающемуся от красного со всеми его оттенками) цвету губ можно судить о душевном состоянии и болезненности человека: у людей в кандалах « кривятся … голубые рты » (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); «Недаром лег // Страдальчески так рот » (II, 165 – «Мой путь», 1925).

Исконное и первоначальное назначение рта как органа, принимающего пищу, запечатлено в беловом автографе «Октоиха» в стихе « Кусал их звездный рот » (II, 211).

Применительно к ночному небу, причем при очеловечивании его, рот становится вселенски огромен, происходит своеобразная поэтическая мифологизация: «Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, словно зубы » (III, 11 – «Пугачев», 1921).

Есенин применяет в своем творчестве лексему «уста» как признак библейского «высокого стиля», обнаруживаемого у поэта преимущественно в революционных «маленьких поэмах» и – реже – в сочинениях с образом Христа. Старославянское по происхождению слово «уста» поэт использует при описании рта – как назначенного к поцелую (в том числе к сакрально-ритуальному), предопределенного к участию в божественном таинстве: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста » (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); в оценке поступка Саломеи запечатлен разлад – «Целуй ты уста без души» (II, 28 – «Певущий зов», 1917).

Рот понимается и как источник проговоренных слов, высказанных изречений; в беловом автографе «Октоиха» о Руси сказано также в мифологическом ключе: «Великою рекою // Текут твои уста » (II, 210). Наоборот, отсутствие слов и одновременно физиологическое состояние сухости во рту натуралистически отражено в строках: «Ветер благоуханный // Пью я сухими устами » (I, 260 – «Воздух прозрачный и синий…», 1925).

Словосочетание «алые губы» в «Подражанье песне» (1910) напоминает фольклорную модель, однако с той разницей, что в народной песенной лирике цветовой эпитет применялся по отношению к девичьим щекам (типа «алы щечки точно маков цвет») и не делался акцент на изображении рта. В рамках литературной эротики Есенин привлекает внимание к милому ротику путем его двойного живописания разными способами, развивая мотив любовной неудачи: «С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. // Но с лукавой улыбкой , брызнув на меня, // Унеслася ты вскачь, удилами звеня» (I, 27). В поэтике Есенина жест эротического поцелуя обычно выражает неуспех, несчастье: «Ты целуешь, а губы как жесть » (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Лишь человек губами не только вкушает пищу, но и произносит слова и дарит поцелуи. Среди народной необрядовой песенности существует разновидность « поцелуйных песен », сопровождающихся при их окончании выбором участника игры для целования. В рамках православного этикета целования христианских святынь очеловечен схимник-ветер: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень», 1914).

Очевидно, тот же монашествующий ветер получил в дальнейшем более развитые человеческие черты: «Кого-то нет, и тонкогубый ветер // О ком-то шепчет , сгинувшем в ночи» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Такая черта человеческой внешности, как «тонкогубость» в народном воззрении обладает амбивалентностью. С одной стороны, есть примета, будто тонкие губы выдают жадного человека; [1163] с другой стороны, толстые губы свидетельствуют о доброте и – ситуативно – об обидчивости: «Губы толще – брюхо тоньше» [1164] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).