Галерея женщин - Теодор Драйзер

унылым попыткам извлечь из ситуации хоть какую-то радость. Кстати, я чувствовал на себе взгляд жены, настороженный и ревнивый. Я знал, что от нее не скрыть никакие проблески интереса с моей стороны, пусть даже самые невинные, – она тут же истолкует их как потенциальную, а то и предумышленную измену. В таких обстоятельствах вела она себя крайне неприятно, и ее шпионаж мгновенно вызывал у меня яростную неприязнь. Надо сказать, что она, со своей стороны, была права или как минимум оставалась в своем праве: она пыталась защищать собственные интересы, пресекать любые мои разрушительные поползновения. Но как быть со мной? С моими мечтами? А еще я думал о том, что даже для сохранения нынешней, весьма шаткой стабильности наших отношений нужно нечто куда большее, чем настороженность, – и от этих мыслей камень ложился на сердце. Почему любовь угасает? Почему счастье конечно? Любое счастье! А ведь одна лишь любовь – это я знал точно – способна сберечь мечты. Своекорыстие тут бессильно. Я чувствовал в душе горестное, но совершенно бессмысленное сострадание к жене. Но велика ли ценность сострадания к человеку, который не способен вызвать в вас подлинных чувств?

Прошла первая ночь, и к утру я с удвоенной остротой ощутил, какое сильное раздражение вызывает во мне все это: мой брак, мои ограниченные, поднадзорные действия, а в итоге и сама жизнь. Господи боже! Я скован, стреножен, заточен! Зачем я, на самой заре жизни, обездвижил себя в погоне за счастьем? Какая глупость – повязать себя подобным образом! Неужто я никогда не вырвусь на свободу? А тут рядом эта жизнерадостная смеющаяся красавица, которая – не допусти я ранее ошибки – могла бы стать моей. Но… но так ли это? Можно ли вызвать в ней ко мне интерес? Нет, нет, нет! Женатый или неженатый, как я могу… при моей-то непривлекательности… привлечь ее? Тем не менее я не без удовлетворения выяснил, что первый день прошел – а она никуда не делась. Не улетела, и – влюбленный или нет – я сохранил за собой блаженное право на нее любоваться. Кроме того, к несказанному моему счастью, на второй день выяснилось, что они прогостят целую неделю.

И все же в то утро я понуро побрел к своему столу, полагая, что разумнее будет затвориться от всего происходящего. Ведь моей она все равно не будет – так зачем терзаться? Однако в середине того же дня, бездельничая, потому что безделье будто бы разлилось в воздухе, я сидел в гамаке и наблюдал, как она вдвоем с кузиной, дочерью местного политикана, носится вокруг – они в шутку ссорились из-за какой-то безделушки. Позднее, привлеченные моим дружелюбным смехом, они подошли к гамаку и сели со мной рядом, каждая взяла меня за руку, и они принялись рассматривать книгу, которую я читал. Книга им показалась неинтересной, и они быстро нашли себе забаву – стали меня раскачивать, хотя я и притворялся, что этого не хочу. К этому моменту сама близость этой девушки действовала на меня опьяняюще. Полнота ее красоты дурманила меня, пробуждала голод. Томление чередовалось с мучительным ощущением краткости этого несказанного счастья, равно как и полной моей неспособности привлечь, видом или действием, хоть какой-то интерес этого прекрасного юного невинного создания. Ни одно смертное снадобье не подействовало бы так сильно. Вотще я твердил себе, что, если я хоть взглядом выдам даже малую толику своих чувств, она станет потом тщательно меня избегать, причем не только она, но и ее родня тоже… Вотще! Меня тянуло к ней против воли. И с какой силой! И тем не менее – по крайней мере, на текущий момент – мне удавалось разыгрывать снисходительного молодого дядюшку старше ее на четырнадцать лет, погруженного в себя, готового забавляться, но далекого от подлинных чувств. Не для меня она! Не для меня. И вот, с тяжелым сердцем, ибо какой далекой казался этот юный мир, в котором никогда более не получить мне гражданства, я уже было сдался и решил вернуться в рабочий кабинет.

И тут – о чудо из чудес! – мне вдруг показалось, что она стала даже игривее прежнего, запрыгнула ко мне в гамак и попыталась меня то ли выпихнуть, то ли перевернуть. Прикосновение ее рук, тела – напор ее неотразимой юной силы! Потом же она отобрала у меня книгу и принялась читать с нарочитой серьезностью, совсем близко придвинув свою дивную головку к моей голове. А потом вдруг – это я тоже подметил – увидела, что подходит моя жена, выпрямилась, отстранилась. Так, подумал я, что бы это могло значить?

В тот же день, когда я вернулся к столу, поработал и пришел обратно, одна из кузин моей жены вызвалась, взяв мотыгу, выполоть с лужайки молодые платаны; я к ней присоединился, орудуя столовым ножом и вилкой за отсутствием другого инструмента. День стоял дивный, и мысли мои скоро умчались к той, что была невыразимо выше всего земного и сделалась предметом всех моих желаний. Каким волшебством предстали мне солнечные пятна на траве, тень деревьев, пронизанных солнцем, простенький дворик с лужайкой! Или не видел я всего лишь час назад, как она тут проходила? Четыре дерева, росших на равном расстоянии друг от друга на противоположной стороне улицы, отбрасывали благодатную тень. Если бы посидеть тут с нею! Но в гамаке ныне восседал маршал, который решил позубоскалить над нами и нашей работой.

– Приезжали бы лучше ко мне на ферму, – поддел нас он. – У нас там сорняки куда сочнее!

– Посмотрел бы я на ваши сорняки! – с надеждой откликнулся я.

– А вот дайте себе труд приехать и хотя бы взглянуть, – насмешливо ответил он.

Искушение согласиться было сильно, однако тут явилось само совершенство – оно ходило на деревенскую почту за письмами. Сразу же, посмеиваясь над нашими тяжкими трудами, нашло вилку и присоединилось к нам. Надев тускло-голубой фартук, который только добавил блеска ее золотистым волосам, Релла пристроилась неподалеку и тоже принялась копаться в земле, то и дело подшучивая:

– Экий этот сорняк корень отрастил! Боюсь, мне самой его не вытащить!

Разумеется, я тут же пришел ей на помощь.

А потом