Галерея женщин - Теодор Драйзер

что это уже дом. Когда мы подъехали, я различил просторный амбар возле воды. Вот показалась и основная постройка, стоявшая в тени нескольких старых деревьев. Я помог Релле и ее матери сойти и пошел за ними следом – у порога нас встретили двое их молодых сильных заспанных сыновей.

– Ты вот что сделай, Релла, – обратилась к ней мать, – возьми свечу, сходи в подпол, принеси яблок и сидра.

Меня пригласили нести свечу и корзину, она же понесет кувшин. Освещенные одиноким желтым огоньком, мы целовались в тени, под балками пола, потом набрали яблок, наполнили кувшин янтарным напитком. Помню, каким азартом и энергией кипела Релла, помню волшебство ее юного, едва освещенного лица, осознание опасности в ее глазах.

– Отпустил бы ты меня. Тетушка В. может сюда спуститься.

Я был тогда еще малоопытен в житейских вопросах и перипетиях, и меня восхитило, что создание столь юное и на первый взгляд неискушенное способно так деловито и тактично отказаться от явно желаемого в пользу возможного в будущем. Впрочем, мне еще предстояло убедиться в том, что осмотрительность, уравновешенность и чувство самосохранения были присущи Релле от природы, так же как и жизнерадостность и душевность. Вот только она эту осмотрительность никогда не выпячивала; более того, мне казалось, она не сознает опасности, и тем не менее то, с каким проворством она хваталась за любую благоприятную возможность или отвергала то, что таит опасность, отчетливо показывало мне, насколько глубинным и прочным было в ней ощущение интриги и уместности или неуместности поступков и движений, из которых интрига состоит. После момента, подобного нынешнему, она с легкостью возвращалась – что продемонстрировала мне и тогда – к обыденному, причем с видом человека, не ведающего любви.

(Яркая птица! Дивная бабочка! Позволь тебя подержать, не попортив крылья!)

Когда сидр, печенье и яблоки исчезли со стола, все, сославшись на усталость, отправились на боковую, я же снова ушел в ночь. Вокруг все было слишком красиво и удивительно, я не мог спать. Вместо этого я зашагал вперед; дойдя до склона одного из холмов, возвышавшегося прямо за домом, я размышлял, глядя на звезды. «О любовь, любовь! – думалось мне. – Юность, юность! Лихорадка, агония этого недуга! Как так вышло, что, едва переболев в первый раз, я снова забился в любовной горячке? Неужто каждый из нас – лишь сосуд с жидкостью, сообщающийся с другим, реагирующий на законы и стимулы, которые ничего или почти ничего не имеют общего с нашими собственными общественными теориями и понятиями? Или так оно только кажется – как будто собираются конклавом все электроны человеческого существа, как будто голосованием, одиночной волей или обманом принимается некое решение, принимается перед лицом косных представлений внешнего мира». Но, как бы то ни было, лихорадка была томительной. Я сгорал. Испытывал боль. Господи, думал я, сколь дивно ее юное лицо, ее грациозное юное тело, ее движения, улыбки, очи. За что же мне такое… да и ей, видимо, тоже! Возможно ли это? Испытывает ли и она подобное? Неужели и она меня любит – откликается так же, как и я? Мысль эта оказалась столь мучительной, что я не выдержал, встал и вернулся в примолкший дом.

Утром, однако, я встал очень рано, подстрекаемый желанием увидеть ее первым. Каждый взгляд на нее жег меня огнем. А вокруг – изумительный сельский край в июльскую пору, гладкие зеленые склоны, бескрайние золотые поля пшеницы, недвижные зеленые поля кукурузы. Ручей, соседний лес, белая лента дороги, уходящая в двух направлениях, – все это вызывало у меня интерес. На скотном дворе бродили свиньи и курицы, под застрехой ворковали голуби. К дому примыкал ухоженный ягодник – тяжелые ветки с малиной и еще недозрелой ежевикой. В полях уже ходили с серпами работники, а среди них – хозяин дома и его сыновья.

Час-другой проболтавшись без дела, я вернулся в дом и обнаружил, что на тенистой кухонной веранде, откуда открывался прекрасный вид, накрыт стол с ягодами, сливками, кофе, яичницей с беконом, свежим печеньем, молоком и пахтой – и все это предлагалось с извинениями! Моя жена хотела помочь сестре и уже поела – в результате я остался трапезничать в одиночестве под надзором Реллы. Я почти не притронулся к еде, все смотрел в ее свежее юное лицо – на ее глаза, губы, волосы!

Я тогда писал для нескольких журналов, но сейчас почти не мог работать, все думал о ней – в надежде увидеть ее, услышать ее голос, посмотреть в глаза, коснуться руки: все это путало мои мысли. Лихорадку усиливало то, что весь день она появлялась то тут, то там, смеялась, иногда будто бы нарочно попадалась мне на пути, в другие моменты меня избегала. Нужно было накормить телят и куриц, испечь пирог, вытереть пыль с мебели. Эти поручения она выполняла весело, будто получая от них удовольствие, все время улыбалась и пела за работой. Один раз – волосы рассыпались у нее по плечам – она махнула мне рукой из окна сверху. В другой пришла туда, где я писал, якобы чтобы принести мне воды, на деле же за поцелуем – однако украдкой, упреждающе приложив палец к губам.

За амбаром простиралось кукурузное поле – целое море кукурузы, – а за ним стояла хижина старого рыбака и следопыта; в первый день после приезда он заходил в дом, и я выразил горячий интерес к его образу жизни, тем самым заработав приглашение к нему зайти. Когда я об этом заговорил, Релла сообщила, что туда легко добраться по тропинке, которая ведет вдоль изгороди, а потом напрямик через поле.

– Если пойдешь по восьмой борозде, – прошептала она, – может, мы там с тобою и встретимся.

В любых других обстоятельствах человек этот вызвал бы у меня живейший интерес. В хижине его висели шкурки рыжих и чернобурых лисиц из этой местности. Он был искусным рыболовом и охотником, бывал далеко на Западе – на самом калифорнийском побережье. Однако в тот день мысли мои и чувства блуждали в иных краях. Я хотел, чтобы солнце село, чтобы от земли потянулись вечерние запахи – и мы с Реллой встретились