Галерея женщин - Теодор Драйзер

– О если бы!.. – только и смог выговорить я.

Она удалилась, пританцовывая, и бросила напоследок:

– Если получится, то приеду.

Много дней в голове моей вихрились безумные мечты, связанные с такой возможностью.

По неведомой причуде случая отец ее вдруг проникся ко мне благодушным интересом. Он стал искать моего общества, рассказывал о том крае, где служил, про политические интриги, дружбы с интересом и предрассудки, с которыми сталкивался при исполнении своих обязанностей. Как и многих в то время, его разбирало любопытство касательно Нью-Йорка и его прелестей, он хотел бы там побывать. Я любезно пригласил его в гости, после чего он стал настойчиво звать нас к себе на ферму, до которой было около двадцати пяти миль. Он соорудит мне рабочий кабинет в доме или в амбаре. А если захочется, я смогу работать в старом домике стригалей на холме, неподалеку от дома, а он поставит кого из детей следить, чтобы меня вовремя звали к ужину или, если так удобнее, относили мне его туда (Реллу, подсказал мне рассудок). Более того, мы можем ехать с ним прямо сейчас. А потом он пришлет одного из сыновей за нашим багажом. Я могу оставаться хоть на всю зиму, чтобы подробнее изучить уклад жизни в Озарке.

Еще час назад я в неизбывной тоске думал о близкой и неминуемой разлуке, теперь же тоску сменило радостное предвкушение. Но дабы отвратить от себя всяческие подозрения, я сделал вид, что должен подумать, могу ли столь сильно его обременить. Он ко мне слишком добр. Такое невозможно. Я, право же, не считаю себя вправе. Но это лишь сильнее его раззадорило, на что я и рассчитывал. И чтобы я уж точно не изменил своего решения, он принялся уговаривать мою жену, которая, к моему удивлению и восторгу, в целом одобрила мысль об этой поездке. Выходит, она ничего не заметила, решил я. В результате – к моему несколько сардоническому удовольствию – она сама начала меня уговаривать согласиться.

И вот через день-другой, ближе к вечеру, мы двинулись в двадцатипятимильное путешествие. Тому уже много лет, но я и по сей день ощущаю благоухание трав, цветов, лоз и кустарников, увлажненных вечерней росой. На легкой трехместной коляске, запряженной двумя резвыми кобылками, мы катили по каменистым долинам, вдоль чистых ручьев, бурливших и бормотавших в галечном ложе. С обеих сторон простирались бескрайние поля кукурузы и пшеницы, свежескошенное сено тускло и призрачно поблескивало при свете полной луны. Летучие мыши и совы стремились куда-то по своим делам, жуки гудели и стукались о нас с налету. В далеких домишках мерцали желтые огни, над головой ярко сияла луна, так что звезд почти не было видно. Поскольку миссис Хаудершел пожелала говорить о Нью-Йорке и моей тамошней работе, меня усадили между нею и Реллой. И сейчас помню, какую испытал радость, когда проказливая ладошка прокралась в мою под прикрытием пледа. Взгляды, которыми мы обменялись при лунном свете! Ее веселый смех, ее реплики! Лунное сияние у нее в глазах!

Жизни случается привести нас на грань волшебства. Удивительный круговорот роста и увядания, который мы называем «существованием», порой приобретает такое богатство оттенков, так чутко откликается на внешние звуки, запахи, тени, что превращается в колдовство. Слияние их так трогательно! Как проникновенно мы мечтаем, как отчаянно взыскуем!

Пока мы ехали сперва по плоским полям, потом по всхолмьям, а потом – по сонным влажным долинам, я все думал, что сколько жизнь ни старайся, ничего более изумительного ей уже не достичь. Чувства мои так обострились, наше взаимное притяжение сделалось так сильно, что я будто бы перенесся в некий более эфемерный край, где жизнь была уже не явью, а сном. Но, как это ни печально – а это было и печально, и прискорбно, – я не мог не думать о том, что все это не способно привести к чему-либо более долговечному. Как мне ее заполучить? Как сохранить для себя ее светозарную красоту? Странным образом я, не имея к тому ни малейших оснований, ревновал ее буквально ко всем: к родителям, к будущему. Я должен ее завоевать – ведь иначе она достанется кому-то другому! Сколь горькая мысль! Меня терзала боль, ибо рассуждения мои вели не к победе, а к утрате. Жена! Жена! Женат, женат! Слова эти отдавались ударами погребального колокола. При этом на деле-то меня не влекла (даже в ее случае!) перспектива многолетнего брака, все эти традиционные условности, которые проистекают из любви. Разве я уже не заполучил ту, что теперь называется моей женой, и разве испытываю я к ней влечение? Но почему? Я мрачно размышлял о том, почему любовь неизменно сменяется такими вот формальными досадными отношениями – и все завершается смертью. Я задавался вопросом (весьма, на мой взгляд, разумным), а стремятся ли женщины к неразрывному браку. Мне представлялось, что многие из них – по крайней мере, наиболее красивые – презирают брачные узы. При этом предложить какую-то здравую альтернативу я был не в состоянии. Казалось, что трагедия, неудовлетворенность и скука таятся на каждом углу и ждут в конце пути; опасность, смерть и всевозможные крайности являются неизбежными спутниками полнокровной и длительной любви.

В то же время меня озадачивало отношение ко мне этой девушки. Вне всякого сомнения, ее родители, люди строгие и догматичные, вдолбили ей их собственное понимание добродетели. И при этом она беззаботно играет в любовь с человеком, про которого знает: он женат. Вот она, моя жена, ее тетка, сидит напротив рядом с Хаудершелом – терзаемая ревностью и подозрениями, о чем Релла наверняка уже догадалась. Но отражалось ли это на ее побуждениях? Никак. Способно ли хоть что-то смирить порывы юности, испытавшей прилив исконно-первобытных жизненных сил? Я прекрасно знал, что нет. Релла явно позабыла все преподанные ей уроки благовоспитанности. И ее тоже сразила любовь. То, что это способно причинить несчастье ее тетке, ничего для нее не значило. Она либо не понимала, либо отказывалась принимать в расчет.

Надвигалась ночь, мы наконец спустились в долину, окруженную высокими горами. По дну бежал поток, прыгал по белым камням, журчал и искрился при лунном свете. Вдали справа засветился огонек – нам сказали,