Галерея женщин - Теодор Драйзер

– видя, что она в прекрасном настроении, – я почувствовал острое желание с ней поиграть. В этой связи я предложил игру в ножички, она согласилась, тут же, впрочем, объявив, что запросто обыграет и меня, и любого другого. Я вытащил перочинный нож, мы сели на траву напротив друг друга. Я заметил, что в жестах ее появилась невинная нарочитость. Перед каждым броском она наклоняла голову и азартно раскрывала ротик, а бросив неудачно, жалобно надувала губки. Мне было не до игры – я смотрел на нее. Влажные завитки, прилипшие ко лбу! Насмешливая сосредоточенность взгляда! Дивный искусный ритм движений! Один раз, держа ножик у подбородка перед самым броском, она посмотрела мне прямо в глаза. Душа моя зашлась. Этот мечтательно-трепетный взгляд – манящий вдаль, будто внутри у нее плескалось синее море, испещренное точками романтических парусов: что это могло означать? А потом она произнесла тихо, почти шепотом:

– Я не попаду, если вы будете на меня так смотреть.

– А мне того и надо.

Я не отводил глаз, ошарашенный ее откровенным кокетством, ощущая, как сильно мне недостает галантности, мужества и шарма. К нам присоединился еще один родственник, не понявший сути этого тет-а-тет, мы стали играть втроем, а впоследствии вчетвером. Я через некоторое время удалился, чтобы предаться мыслям о ее словах и о сиянии ее красоты. Много часов я не мог делать ничего, кроме как сидеть и мечтать о ней – смятенный, онемевший от восторга. Я не верил – не решался поверить в то, что вызвал у нее интерес. Это непредставимо. И тем не менее… этот игривый и одновременно пытливый взгляд; этот взволнованный и дразнящий смех, когда мы были наедине. Я отправился через улицу, сел за рабочий стол, терзаясь сомнениями и изнемогая от предвкушений. Незадолго до шести, к величайшему моему изумлению и восторгу, я увидел ее снова – она принесла вазу с настурциями и графин с водой: передала их через окно, перед которым стоял стол.

– Тетушка В. попросила меня принести, – сказала она, сопроводив слова теплым дружелюбным взглядом. И потом: – Начинайте готовиться к ужину. Я испеку печенье. Вы любите печенье?

– То, которое испечете вы, мне обязательно понравится, – ответил я, причем смысл самих слов затмился ее очарованием и той жизнерадостностью, с которой она делала абсолютно все. – Но как же мне нравится ваша прическа! – добавил я, ничего лучше не придумав.

– Ах, если вы станете мне такое говорить, уж я вам столько всего прекрасного наготовлю!

– Вы сама прекрасная. Не нужно мне ничего готовить. Вы не против, что я вам это говорю? – Я бросил на нее умоляющий взгляд.

Она пошла прочь, но без малейшего намека на страх или досаду – так, будто не сочла мои слова неуместными, просто решила не отвечать. Я оценил ее мудрость и тоже промолчал. Зато я рассматривал ее, пока она пересекала пыльную желтую улицу, все еще жаркую, хотя вечерняя прохлада уже была на подходе. Судя по фигуре, она могла стать божественной танцовщицей. Я был вне себя от восторга. Возможно ли, что между мною и этой девушкой, между мужчиной в летах и этим бутоном, проклюнулось взаимопонимание, которое, будь я свободен, могло бы принести мне столь упоительные плоды?

Но пока я размышлял, за мною пришла жена, и сразу – как душа изнемогла! Чем все это может закончиться? Что может меня ждать, кроме безнадежного, бесплодного обожания, которое завершится отвержением и запретом? Тем не менее мною овладела страсть, и в чувствах моих воцарилась полная кутерьма. А вокруг – сияние дивного лета, буколический плодородный край. Огромный красный шар на западе, который лишь сейчас скатился ниже уровня травянистых лугов. И какой воздух – дурманящий ароматами, густой, цветочный, колышущийся. Совсем неподалеку мычат коровы. Щебечут птицы, собираясь ко сну. Тени удлиняются, небо скоро вызвездит… Я стоял возле задней двери лицом к западу, вздыхая по поводу своей тяжкой участи и разглядывая вид – мечту художника.

На следующее утро под благовидным предлогом – принести мне графин воды и еще цветов (я не понимал, как моя жена позволяет ей оказывать мне эти услуги) – Релла вошла в комнату, где я работал. Встала у моего стула, глянула через плечо на исписанную до половины страницу:

– Какой у вас почерк прямой да убористый! Вы прямо будто задом наперед пишете! А видели бы мои каракули! – Она склонилась надо мной, ее лицо – вернее, щека – оказалось совсем близко. Задорно хихикнула. Меня будто объяло пламенем.

– Нечего мне льстить! – Я задыхался. – Пишу я дурно, и вы это знаете. Но покажите же, как это делаете вы. Уверен, что у вас прекрасный почерк.

– Куда там. – Она фыркнула. – Уж как меня только в школе не бранили! Один раз учительница даже побила линейкой по пальцам. Всегда говорила, что у меня «пэ» и «эр» не различить. Вот, смотрите!

– Глаза ваши как звезды, – откликнулся я. В них я и смотрел, когда произносил эти слова. Более того, я обвил рукой ее талию – она вспыхнула и воскликнула: «Ах!» Тут же я привлек ее к себе – золотистые волосы оказались у самых моих губ. Щеки ее рдели, в глазах застыло выражение слабости и покорности. Губы наши соприкоснулись. Она резко распрямилась.

– Мне лучше уйти, – произнесла она слегка смущенно.

– Нет, уж теперь вы попались.

– Я должна! Не могу остаться.

Она позволила мне поцеловать ее снова. Губы ее горели огнем. Я выпустил ее, и она тут же выскочила, приостановилась у клумбы с настурциями, чтобы слегка успокоиться. Я сидел, размышляя. Неужели этому может быть один конец – невыносимая разлука? Еще три дня кряду мы встречались в углах и коридорах, под деревьями и среди цветущего кустарника, а также в старом доме через дорогу, когда ей удавалось измыслить там дело. И однажды она спросила:

– А ты хочешь, чтобы я приехала в Нью-Йорк, когда закончу школу?