Галерея женщин - Теодор Драйзер

имена участников скрыты, а его былая слава со временем потускнела и имя забылось, лично я не вижу никаких веских причин, которые мешали бы превратить в полноценное повествование сделанные мною тогда отрывочные записи, сохраняя верность той тональности, в которой он вел свой рассказ.

Автор

Вспоминая Реллу, я прежде всего вспоминаю захолустье – штат Арканзас. Круглые всхолмья и разрозненные земляные валы – то, что называют плато Озарк; бескрайние поля пшеницы, кукурузы и овса – здесь и прошли ее молодые годы; быстрый искристый ручей, пересекающий по диагонали край обширного надела, принадлежавшего ее отцу; величавые высокие деревья и беспорядочную россыпь диких цветов под ними. Стройные флотилии пушистых облаков плыли летом по небу, порождая мечты о синих морях и белых парусах. С полей доносилось жужжание косилки, голоса многочисленных работников, нанятых на время жатвы, мычание коров и блеяние овец.

Ее отец, Сэмюэль Хаудершел, был зажиточным фермером и даже подвизался в политике. По крайней мере, он умудрился выпросить у вождей своей партии должность федерального маршала, но служебные обязанности не отнимали у него много времени. Когда он не имел возможности лично присматривать за фермой, за него это делала сметливая и речистая маленькая женщина, его жена, которой явственно нравился мир, в котором она обреталась. Фермой она управляла твердой и умелой рукой, ей помогали двое энергичных здоровяков – ее сыновья, явственно видевшие в ней вожака и наставника. Зимой они уезжали учиться, как и девушка, о которой пойдет речь.

Как ловко умели они устроить свою жизнь в этом захолустном краю – не чураясь при этом городских манер и вкусов! Автомобили в те времена были редкостью, но у каждого из молодых Хаудершелов была ездовая лошадь. А в большом сарае стояло несколько ухоженных экипажей, бок о бок с сельскохозяйственными механизмами, необходимыми на большой ферме; тут же хранились внушительные запасы сена и зерна с местных лугов и полей. Тут же, в сарае, у Хаудершела был обустроен рабочий кабинет, в нем он держал бумаги и книги, а также пишущую машинку, за которую в случае надобности садились его жена или кто-то из детей. На важные приемы и местные мероприятия обычных фермеров и членов их семей не приглашали, однако родные федерального маршала были там желанными и уважаемыми гостями. Говоря коротко, люди эти обитали в оживленном, приятном, гостеприимном мирке, который в тот далеко не самый счастливый период моей жизни поразил меня своей гармонией и благополучием.

Я в то время был женат – и якобы женат счастливо. Истина же заключалась в том, что в свои тридцать лет, из которых всего два прошли в браке, я все отчетливее убеждался, что женитьба оказалась ошибкой. То ли темперамент мой не способствовал супружеским узам, то ли я недальновидно и опрометчиво выбрал себе спутницу жизни. Будучи молодым и не имея ни малейшего представления о тайнах бытия и о жестких требованиях общества и государства, сохранность которых возможна только ценой ущерба отдельной личности, я сам не сознавал тягостности своего положения. Возможно, страдал от невежества и непредусмотрительности юношеских лет. При этом законы общества, разумеется, были неколебимы. Браки заключаются навеки… «что Бог сочетал, того человек да не разлучает»…[37] Эти и подобные им установления, указы и предписания нашего несовершенного общества преследовали меня, точно глас судьбы. С каждого дерева и куста – я уж не говорю о досужей болтовне в домах и на улицах – звучали голоса, сообщавшие, что даже самые робкие нашептывания в глубинах моей души – зло, чистое зло; при этом вокруг меня кружились в вихре искусительного веселья молодость и любовь. Кто бы взял меня за руку и вывел из этой трясины отчаяния? Куда, куда податься от мучительного внутреннего глада, который никогда не стихает? Те, кто совсем не осведомлен о любви к красоте, которая всегда идет рука об руку со страстью, этого не поймут. Для них тайны навек останутся тайнами.

И все же, будучи молод, я, вопреки всему, не терял надежды. У меня только что приняли к постановке пьесу, я писал стихи и рассказы, их публиковали – то есть я отыскал свое поприще. Моя жена – это я видел явственно – кичилась тем, что передо мной открывается достойное будущее, в котором и ее ждет интересная роль. Сам я часто думал, что она, безусловно, достойна любых радостей, какие ей способна подарить жизнь. С другой стороны, речь шла о союзе, который мог разве что омрачить мою жизнь, пусть и оставаясь для нее лучом солнечного света. Неужто мне предстоит лишь трудиться, трудиться, трудиться и разделять все с человеком, который для меня только обременение и досада? Однако в то время сама эта мысль представлялась мне воплощением зла. Или не обязан человек, напротив, распять себя на кресте долга, милосердия, сострадания? Обязан или нет? Я мрачно размышлял о своей участи, гадая почти ежечасно, что же меня ждет впереди. В эти размышления не могла не вкрасться мысль о тайне любви. Ибо передо мной стояла юная женщина, моя жена, внешне ничуть не менее привлекательная, чем другие известные мне женщины, – и тем не менее прошло два года, и для меня, по некой неведомой причине, она стала значить меньше почти всякой другой. Ее привычки! Я знал их назубок. Почти все ее взгляды и настроения, за вычетом самых уж банальных, меня интересовали, а вот она сама – нет. И это та самая женщина, которая всего годом-другим раньше казалась мне столь желанной! Поди объясни подобные вещи!

Тем не менее, испытывая к жене сострадание, а также мучаясь угрызениями совести по поводу того, что мне представлялось непозволительной прихотью, которой ни один порядочный человек никогда в жизни не поддастся, я ничем не выдавал перемен в своем настроении. Да и она, насколько я мог судить, о них не подозревала. При этом, если кто-то из ее подруг – особенно наделенных внешней привлекательностью – проявлял по отношению ко мне хоть что-то, выходившее за рамки обычной любезности, она немедленно разражалась тирадой относительно уз и нравственных основ брака. Что касается светской жизни, ее, похоже, сильнее всего интересовало, насколько представители и представительницы