Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

проклятия преступление“. Эти слова были не чем иным, как цитатой из „Майн кампф“, которую я сознательно поставил в самом начале своей памятной записки, чтобы напомнить Адольфу Гитлеру его же собственными словами о задаче любой дипломатии. Я хотел, с одной стороны, обратить внимание на то, что мы уже собрались героически погибнуть, а с другой — на то, что он сам же считал: дипломатия обязана попытаться не допустить этого. Но и памятная записка успеха не возымела, а полномочий, которые я просил, мне так и не было дано»{36}. Точнее, по рассказу представителя рейхсминистра в Ставке Вальтера Хевеля, «Гитлер в бешенстве швырнул ее в угол комнаты и притом со словами, что „выявлять готовность русских к переговорам означало бы тронуть раскаленную докрасна печь, чтобы выяснить, горяча ли она!“. […] Гитлер уже больше не был доступен для аргументов, как, очевидно, и для своих собственных выводов прошлых лет»{37}.

Четвертого сентября Гитлер снова ответил отказом на авансы Осима, но уже не так резко, как раньше, из чего тот заключил, что дверь еще не закрылась окончательно. Риббентроп объяснил итальянскому послу Анфузо, что Третий рейх не столько отвергает компромисс, сколько не хочет брать на себя инициативу, дабы это не выглядело мольбой о пощаде. «Не думаю, что Сталин пойдет на переговоры о мире, пока не сомневается в своей силе», — пояснил он Осима в середине ноября, сославшись на программную речь советского вождя в очередную годовщину революции{38}. Речь произвела впечатление в Токио, так как Сталин впервые публично отнес Японию к «агрессивным странам». Несмотря на это она была полностью опубликована в газетах.

В частном порядке возникали самые невероятные идеи. Осенью 1944 года фрау Аннелиз вызвалась поехать в Стокгольм для установления контактов с Коллонтай, чтобы «получить отправные точки для суждения о том, имеются ли вообще какие-либо возможности для серьезного разговора с Россией о мире. Однако Гитлер эту инициативу отверг… В январе 1945 года я решил предпринять последний натиск в этом направлении. Я сказал фюреру: я готов вместе со своей семьей полететь в Москву, чтобы априори убедить Сталина в честности наших намерений; таким образом, я и моя семья послужим своего рода залогом в его руках. На это Гитлер ответил: „Риббентроп, не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса!“ Такова трагическая глава моих попыток прийти к миру с Россией, чтобы затем получить возможность закончить войну компромиссом с Западом»{39}. Как отметил Д. Ирвинг, «германско-советское сближение даже в это время оставалось мечтой Риббентропа»{40}.

В начале января 1945 года Гитлер неохотно согласился на подготовку мирных предложений для Запада. 19 января они были представлены фюреру (известны только в пересказе): Германия сохраняла свои «национальные границы», отказывалась от гегемонии в Европе и экономической автаркии, гарантировала свободу вероисповедания и бралась участвовать в международной акции по переселению евреев. Получив одобрение вождя, Риббентроп подписал бумагу и передал ее Вернеру фон Шмидену — видному юристу, связанному с представителем американской разведки в Швейцарии Алленом Даллесом.

Еврейский вопрос стал ключевым в последних контактах рейха с «союзниками», ибо Гиммлер, Кальтенбруннер и Шелленберг начали торговать жизнями заключенных евреев — получали за каждого освобожденного определенную сумму в валюте, собирая капитал на случай бегства. Местом переговоров стал Стокгольм, партнерами — банкиры Валленберги и вице-президент шведского Красного Креста граф Фольк Бернадотт, родственник королевской семьи. МИД ничего не знал об этом, поэтому Хессе едва не лишился дара речи, услышав от Шторха вопрос, сколько он хочет за каждого еврея.

В феврале 1945 года Бернадотт приехал в Берлин для переговоров с Гиммлером. По воспоминаниям Хессе, он сам изъявил желание поговорить с Риббентропом; по свидетельству Клейста, на встрече настоял рейхсминистр. Риббентроп, изображавший из себя государственного мужа великой страны, произвел на гостя впечатление бодрого, но оторванного от жизни человека, а речь об угрозе большевизма показалась ему «заезженной пластинкой». Риббентропу нечего было предложить гостю: «союзники» ставили его отставку условием любого компромисса, а на это он не мог пойти даже в полном отчаянии. Наш герой вернул Бернадотту забытую папку с секретными документами, даже не заглянув в нее, чем немало удивил Клейста{41}.

После разговора с Бернадоттом Риббентроп поручил Хессе составить записку о возможных условиях компромисса как с Западом, так и с Востоком. На столе у министра лежали номера лондонских журналов и газет с фотографиями из концлагерей, которые он полгода назад в гневе бросил на пол. «Если всё это правда, — задумчиво произнес Риббентроп в феврале 1945 года, — то да смилостивится над нами Небо!» Пребывая в таком настроении, он категорически восстал против предложения Геббельса расстреливать по одному военнопленному за десять мирных жителей, погибших под союзническими бомбами: идея пришла в голову министру пропаганды после бомбардировки Дрездена в ночь с 13 на 14 февраля, о количестве жертв которой историки спорят до сих пор. «Только через мой труп», — сказал Риббентроп Штеенграхту и 21 февраля убеждал Гитлера не нарушать Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными. «Фюрер находился в весьма возбужденном состоянии, он резко оборвал меня, однако распорядился приказ не отдавать… Вскоре посол Хевель зашел ко мне и сообщил: фюрер был намерен… все же такой приказ отдать, и только мое вмешательство удержало его от этого»{42}.

В подготовленной Хессе записке (она тоже не дошла до нас) говорилось, что Германия должна обеспечить свое участие в мирном и коллективном разрешении конфликтов, принять предложенный победителями миропорядок, претендовать только на территории с преобладанием немецкого населения, но иметь право самой определить свое будущее государственное устройство. Риббентроп внимательно прочитал текст, что-то вычеркнул, что-то добавил и стал готовить инструкции для эмиссара, уполномоченного просить западные державы принять капитуляцию Германии, пока «большевистский потоп» не захлестнул всю Европу. Он уже был готов примириться с заменой нацистского режима переходным правительством. Как ни странно, Гитлер согласился с предложениями, но очень скептически оценил шансы на успех. Рейхсминистр задействовал все имевшиеся контакты, включая Вайцзеккера в Ватикане, но отовсюду пошли отказы. Он помирился с Гиммлером, точнее, капитулировал перед ним, поскольку освобождение евреев, священников и политзаключенных было непременным условием даже не успеха, а просто начала диалога, который затеял рейхсфюрер СС.

Хессе отправился в Швецию 17 февраля, встретившись перед отъездом с Клейстом, который пытался запускать пробные шары на советском направлении. Почти месяц в Стокгольме прошел в переговорах с банкирами, сионистами и политиками, не слишком доверявшими гостю. 13 марта Риббентроп принял его для доклада — рейхсминистр лежал больной, в темных очках, в комнате с занавешенными окнами. «Можете ничего не говорить, — произнес он еле слышным голосом. — Я знаю, что всё впустую… Наши враги хотят полностью уничтожить Германию. Поэтому