Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

представил их фюреру. Я сказал, что если это правда, то невозможно вести никакую внешнюю политику. Он взял все в свои руки и заявил, что меня это не касается. Вот и все, что я услышал». По другой версии, Гитлер двусмысленно заметил, что это «дело Гиммлера и его одного»{4}.

Думаю, что рейхсминистр, который, по мнению большинства мемуаристов, к описываемому моменту утратил чувство реальности, отказался верить в то, что узнал, и спрятал голову в песок, подобно страусу. Но был еще один фактор, обычно упускаемый из виду. Первую мировую войну Антанта выиграла не в последнюю очередь благодаря масштабной кампании дезинформации о «немецких зверствах в Бельгии и во Франции»: «младенцы с отрезанными руками», «повешенные священники», «распятый канадец»… Так они уже в первые месяцы боевых действий перетянули на свою сторону большую часть общественного мнения США. После войны британские газетные магнаты и политики приносили Германии извинения, но сделанного не вернуть. Поэтому и во время Второй мировой войны подобные сообщения многими в Германии воспринимались как вражеская пропаганда. Рудольф фон Риббентроп вспоминал, как в августе 1944 года отец «придвинул мне через стол вырезку из газеты со словами: „Считаешь ли ты, что такое возможно?“ Речь шла о сообщении, полученном международной прессой от русских. В нем говорилось о систематическом убийстве еврейских заключенных в некоем занятом русскими немецком лагере в Польше. Я лишь рассмеялся и, едва ли не с упреком, ответил, даже ни на миг не задумавшись, возможно ли такое: „Но, папа, это ведь опять отрубленные детские руки в Бельгии из Первой мировой войны“»{5}.

Двенадцатого августа 1945 года Риббентропа и других важных пленников в сопровождении Эндрюса, ставшего их главным тюремщиком, перевезли самолетом в Нюрнберг. В иллюминаторе показался Рейн. «Смотрите внимательней, — сказал Геринг, — вы видите его в последний раз». В Нюрнберге — городе партийных съездов и нацистских триумфов — их ждали одиночные камеры по восемь квадратных метров с круглосуточным электрическим освещением и надзором через окошечки в дверях, постоянные обыски, тридцатиминутная прогулка в тюремном дворе и запрет общаться с кем-либо, кроме двух священников — лютеранского пастора Генри Гереке и католического падре О’Коннора, врача Людвига Пфлюкера и психоаналитиков Дугласа Келли и Герберта Гилберта. Двое последних при ужесточенном режиме играли роль добрых следователей, пытаясь войти в доверие к заключенным и заставить их во всем признаться.

Заточение в Мондорфе теперь казалось курортом. Неудивительно, что в таких условиях Риббентроп выглядел старше своих лет, был подвержен постоянным депрессиям, невралгиям и головным болям, чурался людей, недостаточно следил за своей внешностью (на процессе переводчик Шмидт с трудом узнал его) и порядком в камере, на полу которой постоянно валялись исписанные листы бумаги. Келли сделал вывод: «Он лишился эмоциональной поддержки. Он не мог общаться с женой, а фюрер умер»{6}. Тюремные психиатры исследовали интеллектуальный уровень (IQ) подсудимых. «Отребье человечества» показало неплохие результаты: у Риббентропа — среднестатистические 129 пунктов, но Гилберт вынес вердикт: «Амбициозный эготист[95] и оппортунист, принесший в жертву все нравственные колебания неистребимой жажде к самовозвеличению»{7}.

2

Международный военный трибунал — задуманный как суд народов, которому предстояло вынести вердикт истории, — открылся в Нюрнберге 20 ноября 1945 года. Это было беспрецедентное событие в мировой истории с юридической, политической и информационной точки зрения.

Список подсудимых был обнародован еще 29 августа. 19 октября им вручили обвинительное заключение. Риббентропу инкриминировались: заговор против мира (новое слово в международном праве, где раньше такой нормы не существовало); преступления против мира, то есть «планирование и ведение агрессивных войн»; военные преступления, то есть нарушения обычаев войны; преступления против человечества, прежде всего в отношении гражданского населения. «Что я должен делать? Помогите мне, герр майор», — растерянно сказал он британскому майору Эйри Ниви, получив текст, в котором числился четвертым в списке главных военных преступников после Геринга, Гесса и Лея (25 октября Лей повесился в камере, и Риббентроп стал третьим). По просьбе Ниви его защиту взял на себя доктор Фриц Заутер — адвокат Бальдура фон Шираха, но после Нового года они расстались, и Риббентропа защищал доктор Мартин Хорн{8}. Бывший рейхсминистр потребовал вызвать в качестве свидетелей Черчилля, герцога Виндзорского, лордов Ванситтарта, Бивербрука, Дерби и Кемсли, а также леди Астор, но судьи подняли его на смех.

С одной стороны, Риббентроп занимал одно из важнейших мест на скамье подсудимых и был среди первых кандидатов на виселицу. «Я был министром иностранных дел Адольфа Гитлера, и политика требует осудить меня за это», — написал он жене после оглашения приговора{9}. С другой — за ним просто по должности не числилось преступлений, могущих стать сенсацией. Прокуроров и адвокатов, психиатров и тюремщиков удивляло, что он фактически не пытался защищаться. «Я делал то, что Гитлер говорил мне… Когда Гитлер велел сделать то-то, все просто шли и делали»{10}.

Риббентроп продолжал молчать о секретных протоколах в надежде на снисхождение хотя бы одной стороны. Лишь после того как Фридрих Гаус, испуганный перспективой попасть на Лубянку, дал подробные показания (еще раньше, но не так обстоятельно это сделал переводчик Шмидт), а адвокат Гесса доктор Зайдль начал допрашивать Риббентропа о протоколах, он что-то промямлил, но советский обвинитель Роман Руденко сразу же попытался оборвать неприятный разговор.

Страны-победительницы договорились не допускать обсуждения болезненных для себя вопросов и дали соответствующие указания судьям, но полного единства между ними все же не было, и отдельные неприятные сюжеты на процессе все-таки фигурировали. Много лет спустя Дельфин Дебене, помощник главного обвинителя от Франции, говорил М. Блоку, что советская сторона вообще рассматривала возможность отвода бывшего имперского министра иностранных дел от главного процесса, дабы он не сказал лишнего{11}. Проверить это утверждение пока не удалось, впрочем, англичане и американцы вряд ли упустили бы такую добычу, причем легкую, учитывая его психологическое состояние.

Слушание дела Риббентропа должно было начаться 26 марта 1946 года, но он сказался больным. Адвокат сообщил о «вазомоторных нарушениях речи» у своего клиента, который находился в состоянии нервного кризиса, но сделал от его имени краткое заявление: «Как Имперский министр иностранных дел я был обязан проводить в жизнь внешнеполитические директивы и указания Адольфа Гитлера. За предпринятые при этом лично мною внешнеполитические действия я несу полную ответственность»{12}.

Допрос свидетелей пришлось начать в его отсутствие{13}. Первым оказался бывший статс-секретарь МИДа барон Густав Адольф фон Штеенграхт ван Мойланд, сам в то время находившийся под следствием. Он утверждал, что шеф не имел никакой реальной власти и влияния на Гитлера, не участвовал в принятии решений, а только слепо исполнял приказы, не был типичным нацистом