Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Экс-министр не защищал лично себя и свою политику, потому что «своей» политики у него не было. Он признал, что был дипломатическим секретарем фюрера и потому о многом не знал, но возмутился, когда еще один важный свидетель обвинения — бывший сотрудник Абвера генерал-майор Эрвин Лахузен фон Вивермонт заявил, что Риббентроп 12 сентября 1939 года в разговоре с Канарисом требовал уничтожения польских евреев. Риббентроп ответил, что не помнит такого разговора и впервые видит Лахузена. Рассказал он и о пресловутых за́мках, пояснив, что большая их часть находилась в государственной собственности и была предоставлена в его распоряжение для приема иностранных гостей.
Обвинение располагало несравненно более мощной документальной базой, чем защита. Угрожающий тон подписанных им нот и деклараций бывший глава Вильгельмштрассе объяснял требованием Гитлера проявлять твердость для достижения своих целей мирным путем, а вовсе не стремлением к агрессии, производство в чины СС (послужной список лежал перед трибуналом) — изменением своего положения в государственном аппарате. Короче говоря, он не думал, что может спастись, а потому не слишком старался. На свое место Риббентроп вернулся измученным и опустошенным и в последующие дни часто отсутствовал в зале суда по болезни, но в камере тщательно изучал стенограмму своего допроса.
Соседи по скамье подсудимых в разговорах между собой и с американскими психиатрами не скупились на колкости в его адрес. Но надо сказать и о другом: Риббентроп до последнего защищал Гитлера и его режим, что вызвало искреннее удивление Руденко, привыкшего к чистосердечным признаниям. Он не изображал оппозиционера, какими вдруг оказались не только Папен и Шахт, но вполне стопроцентные нацисты Франк, Ширах и Шпеер. Он сразу признал лидерство своего бывшего врага Геринга и подчинился партийной дисциплине, в отличие от тех, кто, подобно Шпееру или Шахту, охотно топил других.
Хорн произнес защитительную речь по делу своего клиента 5 и 8 июля, суммировав известные аргументы и пустившись в дискуссию по теоретическим вопросам: критиковал нечеткое определение «агрессивная война» и понятие «заговор», присущее англосаксонскому, но чуждое континентальному праву{18}. Затем слово вновь перешло к обвинению. 26 июля Джексон выступил с заключительным словом, вложив в него весь пафос, на который был способен: Риббентропа он назвал «двуличным торговцем ложью». Выступление Руденко заняло два дня — 29 и 30 июля, причем бывшему рейхсминистру он посвятил целый раздел. Речь главного обвинителя от Советского Союза хорошо известна и также не нуждается в цитировании. Думаю, подсудимый не обиделся на слова: «Гитлер не ошибся в Риббентропе. Доверие его он полностью оправдал»{19}.
Подсудимый пытался спорить с обвинениями и с юрисдикцией трибунала, заявляя, что тот действует на основании неюридического принципа ex post facto[96] и не предоставляет защите равных прав с обвинением: «Суд состоял только из представителей держав-победительниц, односторонне заинтересованных в осуждении обвиняемых. Они были судьями в своем собственном деле, что противоречит любому представлению о праве». Впрочем, его заботили не только юридические тонкости: «Каждый немец, осужденный как жертва политической юстиции, станет препятствием на пути столь настоятельно необходимого примирения между немецким и западными народами. Выгоду от этого получат Советы, поскольку эти процессы не без основания считаются в первую очередь делом, в котором заинтересованы американцы»{20}. Суд оставил заявления Риббентропа без внимания…
Последнее слово было предоставлено Риббентропу 31 августа.
«Настоящий Трибунал организован с целью выяснить историческую правду. С точки зрения германской внешней политики могу лишь сказать следующее.
Трибунал войдет в историю как образцовый пример того, как, взывая к доселе неведомым понятиям права и духу справедливости, можно обойти стороной кардинальные проблемы двадцати пяти важнейших лет человеческой истории.
Если корни наших бед лежат в Версальском договоре — а они там лежат, — какова была истинная цель того, чтобы предотвратить дискуссию о договоре, который разумные люди, даже из числа его авторов, характеризовали как источник будущих бед, о котором наиболее дальновидные говорили, что его ошибки породят новую мировую войну?
Я отдал более двадцати лет жизни уничтожению этого зла, а в результате иностранные государственные деятели, знавшие об этом, сегодня заявляют в показаниях, что не верили мне. Им следовало бы написать, что в интересах своих стран они не были готовы поверить мне. Я несу ответственность за ведение внешней политики, определявшейся другим человеком. Однако я точно знаю, что она никогда не имела отношения к планам мирового господства, но лишь к ликвидации последствий Версаля и к продовольственным проблемам германского народа.
Если я отрицаю, что германская внешняя политика планировала или готовила агрессивную войну, то не для самооправдания. Справедливость этого доказывается мощью, которую мы нарастили в ходе Второй мировой войны, и тем, насколько мы были слабы в ее начале.
История поверит моим словам, что мы бы приготовились к агрессивной войне неизмеримо лучше, если бы действительно затевали ее. Мы лишь намеревались позаботиться о своих элементарных жизненных потребностях, так же, как Англия блюдет свои интересы на принадлежащей ей одной пятой мира, как Соединенные Штаты владеют целым континентом, как Россия имеет под своей гегемонией самую большую часть суши. Единственное различие между политикой этих стран и нашей только в том, что мы требовали клочки земли вроде Данцига и „коридора“, отобранные у нас вопреки всем правам, а другие державы привыкли мыслить в масштабах континентов.
До провозглашения Хартии настоящего Трибунала державы, подписавшие Лондонское соглашение [о преследовании военных преступников. — В. М.], должны были иметь иные воззрения на международное право и политику, нежели они имеют сейчас. Когда в 1939 году я отправился к маршалу Сталину в Москву, он не обсуждал со мной возможность мирного разрешения германско-польского конфликта в рамках пакта Бриана — Келлога[97]; он дал мне понять, что если в дополнение к половине Польши и балтийским странам не получит Литву и гавань Либау, я могу отправляться домой.
В 1939 году начать войну явно не считалось международным преступлением против мира, иначе я не могу объяснить телеграмму Сталина по окончании польской кампании, в которой говорилось (цитирую): „Дружба Германии и Советского Союза, скрепленная совместно пролитой ими кровью, имеет все основания быть длительной и прочной“[98].
Хочу подчеркнуть, выделить тот факт, что в то время даже я горячо желал этой дружбы. Сегодня от нее осталась лишь первоочередная проблема для
