Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

и не разбирался в партийной догматике, противился нападению на Советский Союз и репрессиям против церкви, евреев и военнопленных, а также находился в наихудших отношениях с Гиммлером, Геббельсом и Борманом. Штеенграхт одним из немногих рискнул выступить в защиту своего шефа, но в силу незначительности собственного положения на протяжении большей части службы его показания не прозвучали достаточно весомо. Недовольство многих подсудимых, включая самого Риббентропа, вызвали выпады против Гитлера, на которого он попытался переложить основную ответственность. Британского обвинителя интересовало отношение рейхсминистра к церковной политике нацистов, американского — определение «типичный нацист», советского — кто еще пытался влиять на внешнюю политику рейха.

Следом давала показания Маргарет Бланк — секретарша Риббентропа с начала 1935 года. Не посвященная в государственные тайны, она говорила в основном о его личности — о преданности Гитлеру и психологической зависимости от него, о поглощенности работой, об отсутствии друзей и близких, кроме жены и детей. Обвинение не стало допрашивать ее, а на вопрос о протоколах она лишь могла ответить, что видела запечатанный пакет с надписью «Секретный дополнительный протокол», но не имела представления о его содержимом.

Все с нетерпением ждали показаний переводчика Пауля Шмидта, объявившего себя принципиальным противником национал-социализма и утверждавшего, что рейхсминистр знал о преступлениях режима. Он быстро нашел общий язык с обвинением. Сенсаций в показаниях не оказалось: Шмидт опроверг драматический рассказ британского посла Гендерсона о встрече с Риббентропом 30 августа 1939 года, в канун нападения на Польшу, и неохотно отвечал на вопросы о доходах, за́мках и имениях Риббентропа, которого обвинение попыталось представить заурядным мародером. После этого и особенно после представления суду письменных показаний Гауса защитник Хорн решил больше не обращаться к дипломатам, а Риббентроп с горечью записал: «О политике или политическом планировании я со Шмидтом никогда никаких разговоров не вел; не делал этого и фюрер… Никакой критики режима, нашей внешней политики или учреждений Третьего рейха из его уст я ни разу не слышал… Когда теперь Шмидт используется союзническим Обвинением в качестве коронного свидетеля против немцев, то это для меня еще одно разочарование в человеке»{14}.

Если Шмидт был всего лишь «статистом на дипломатической сцене» (так он озаглавил свои мемуары), то Фридрих Гаус знал куда больше и пользовался доверием рейхсминистра, поэтому о его показаниях тот высказался подробнее: «Гаус многие годы был моим ближайшим сотрудником… Я считал его умным, опытным, а прежде всего, порядочным человеком и рассчитывал, что именно он в тогдашних порой довольно трудных условиях [после назначения Риббентропа министром. — В. М.] может быть полезен мне в отношениях с некоторыми господами из министерства. Став министром, я сделал Гауса своим близким сотрудником… С Гаусом я обсуждал все вопросы большой политики. Каждая моя памятная записка фюреру обязательно просматривалась Гаусом, зачастую я устно обсуждал ее с ним, прежде чем продиктовать на машинку. Не было такой важной входящей или исходящей телеграммы, ни одной инструкции важного значения нашим зарубежным представителям, которую Гаус не видел бы, не обговаривал со мной, а часто и сам формулировал. Как до, так и во время войны Гаус принимал в качестве моего ближайшего сотрудника участие во всех внешнеполитических акциях и содействовал их проведению… Гаусу известно о тех серьезных разногласиях, которые возникали у меня с Адольфом Гитлером в течение ряда лет. Он почти единственный хорошо знает, как я порой почти в отчаянии возвращался от Гитлера, поскольку все мои попытки добиться изменения политики в еврейском и церковном вопросах оставались безуспешными, а мои попытки во время войны побудить фюрера пойти на мирный зондаж тоже не имели никакого успеха. Только с одним Гаусом говорил я о таких расхождениях, в которые ни в коем случае нельзя было втягивать широкие круги; разумеется, внешне я должен был из государственных соображений демонстрировать иную позицию… То, что сегодня Гаус занимает столь жалкую позицию, о которой сообщили мне мои защитники после своей беседы с ним и которая полностью служит интересам Обвинения, — это самое печальное из всех моих печальных переживаний. Если он скажет правду, это будет лучше и для германского дела, и для него самого»{15}. Абзац, посвященный тому, как рейхсминистр продвигал Гауса по службе и защищал от преследований его жену-еврейку, я опускаю, но забывать об этих фактах все же не стоит.

Каких еще свидетелей мог вызвать Риббентроп? Гитлер, Шуленбург, Муссолини, Чиано, Бек, Чемберлен, лорд Ротермир, Гендерсон, Гаха, Лаваль, Астахов, Альбрехт Хаусхофер мертвы. Карл Хаусхофер попал в список военных преступников, но вскоре был освобожден и покончил с собой в начале марта 1946 года. Интернированный на юге Германии Осима был доставлен американцами в Японию, арестован по обвинению в совершении военных преступлений и ждал начала Токийского процесса, свидетелем на котором должен был выступать интернированный в Японии Штамер. Отт остался в Китае, куда перебрался в годы войны. Почти все премьеры и министры иностранных дел бывших сателлитов рейха сидели в тюрьмах в ожидании приговоров, которые чаще всего оказывались смертными. Соседние камеры заняли германские дипломаты. Бонне и Гафенку укрылись в Швейцарии — сначала от нацистов, потом от коммунистов. До Сталина, Молотова, лорда Галифакса, Черчилля, Идена, Саймона, Хора было не дотянуться. Да и что они могли сказать в защиту Риббентропа?..

На просьбу Хорна откликнулся лорд Лондондерри, приславший письменные показания. Не входя в подробности, он заявил, что Риббентроп выражал волю к улучшению англо-германских отношений и стремился добиться этого, и что он, Лондондерри, верил в его искренность{16}. Защита потребовала вызвать Теннанта, но обвинение отвело кандидатуру за его незначительностью. «Я рад, что был отвергнут, — писал он позже, — и не участвовал в процессе ни в каком качестве, потому что сейчас, думая о Риббентропе, я вспоминаю только человека, которого хорошо знал и с которым работал в 1933, 1934, 1935 годах, а не совершенно другого, каким он стал потом и кого я почти не знал»{17}.

Пришлось защищаться самому. 28 марта бледный и подавленный Риббентроп с толстой папкой в руках появился у свидетельского пульта. После выступления Геринга, который в первый день допроса буквально разгромил главного обвинителя Роберта Джексона, он смотрелся невыразительно. Герингу как «наци номер два» дали неограниченное время для рассказа об истории нацистского режима; остальных строго ограничили и запретили говорить на общие темы, включая Версальский договор и его последствия — как будто не они определяли ход событий в Европе. Несмотря на волнение, Риббентроп отвечал на вопросы адвоката четко и подробно (председательствующий постоянно обрывал и торопил его), очевидно, пользуясь домашними заготовками, которые составили его воспоминания. Не цитируя его показания ввиду почти дословного совпадения двух текстов, надо