Царская тень - Мааза Менгисте

поднимается пороховой дым, и они оба задыхаются в нем, но он тут же продолжает движение, словно ожидал этого, готовился к такой встрече с тех пор, как они в последний раз видели друг друга на поле боя. Этторе идет к ней так, словно между ними лежит тропа прощения, словно годы стерли шрамы, фотографии и историю, словно эта рука, протянутая, чтобы пожать руку Хирут, способна воскресить мертвых и вернуть все украденное.

Он надеется на сочувствие, она это видит сквозь дымку старых сражений и неземную тишину. Он надеется, что прошедшие годы не ожесточили ее ярости. Он надеется, что подойдет к ней так, словно никогда не носил военную форму, будто он не придал своему телу ее очертаний. Вот истина, которую он хочет игнорировать: то, что выковано в памяти, проникает в кости и мышцы. Оно всегда будет с нами и последует за нами в могилу.

Этторе приходится оглядеться, чтобы убедиться, что Сеифу здесь нет, когда Хирут встает и отдает ему честь. Он чувствует непроходящее давление на свою спину, лезвие ножа вонзается между лезвий его лопаток. Потому что, когда она встает и отдает ему честь на эфиопский манер, ему кажется, что он видит ее лицо, искаженное ненавистью и отвращением, прежде чем на нем появляется нечто другое, не поддающееся описанию, признание чего-то, находящегося за его плечом. Если бы он взял с собой камеру, то он мог бы запечатлеть это лицо, чтобы вглядеться в него позднее. Он видит коробку рядом с ее ногами, ту самую, с его письмами и старыми фотографиями, ту самую, где наверняка находится последнее письмо от его отца, которое, как он надеется — знает — она, вероятно, взяла во время атаки вместе с той ее жуткой фотографией.

Он принес еще одну фотографию для Хирут, кое-что в обмен на коробку, письмо и все, что он забрал у нее. Этот снимок он сделал в тихое мгновение между нею и Астер. Они не знают о его присутствии за тюрьмой, они ничего не замечают, они ведут важный разговор. Хирут залита ярким солнечным светом, лучи рисуют зубчатый светящийся нимб над ее головой. Она наклоняется к другой женщине, руки ее держат ту колючую проволоку в ограде, вцепились в нее, ничуть не заботясь об удобстве, она не чувствует проволочных шипов, впившихся в ее ладони: солдат, исполненный решимости продолжать, невзирая на боль. Он тогда смотрел на Хирут, смотрел по-настоящему, не в видоискатель. Мы с тобой, сказал он тогда себе, в конечном счете не такие уж и разные. Он ощущал, как что-то сжимает ему грудь, до того момента, пока не поднял камеру, чтобы сделать снимок.

Он неправильно понимал себя, а когда понял, исправлять что-либо было уже поздно. Он ошибочно принял благодушную уверенность в себе, которую ощущал, находясь рядом с Хирут, за вдохновенный талант фотографа. Он перепутал свое сердце со своим глазом. Он стал сыном своего отца, сыном человека, который был призраком, уловленным между тем, что можно выразить, и тем, о чем нужно молчать и что теперь медленно исчезает.

Хирут, говорит он, произнося теперь ее имя про себя в здании вокзала. Он протягивает руку, ее фотография лежит у него в кармане рубашки, на его загривке собирается пот. Хирут, повторяет он. Это имя и призыв к прощению, звук, падающий у его ног, расчищая дальнейший путь.

Этторе видит Хирут, которая все еще стоит по стойке смирно, рот — твердая и жесткая линия на ее красивом лице. Его пробирает дрожь, он ничего не может поделать со своими коленями — они подгибаются. Он знает, что она видит его протянутую руку, но при этом продолжает салютовать ему. Она отказывается быть кем-либо иным, кроме солдата, которым была всегда, даже будучи пленницей. Границы тел — наименьшее из всех вещей: как давно были сказаны эти слова.

Хирут, снова говорит он, уверенный, что именно так погубит себя. Именно так имя обнажает разрыв в земле. Хирут, повторяет он и позволяет себе подойти поближе. Он вытаскивает фотографию и протягивает ей. Посмотри, говорит он. Посмотри. Пожалуйста.

Посмотри, говорит он ей. Прости, добавляет он, словно это извинение, словно эти слова имеют достаточно силы, чтобы восстановить ее порванные швы и сделать цельной.

Хирут качает головой, она все стоит с прямой спиной и отдает честь, но отступает от него на шаг. Оставайся там, говорит она, не приближайся.

Но она не смотрит на него. Она смотрит на немыслимую фигуру, которая вошла в здание вокзала через тяжелую дверь. Фигура похожа на Минима, но Миним дома, он ее сосед, а дом далеко. И потому она проникается уверенностью, что это император. Хайле Селассие, которого также называют Джан Хой, которого также называют Рас Тэфэри Мэконнын, которого также называют солнцем его народа. Это он. Хирут замирает в своей позе отдания чести. Никакая логика не может пересилить это видение.

Снаружи голоса протестантов смешиваются с молитвами преданных, и все, что колеблется между жестокостью и преданностью, предстает перед ней в нагом виде: является в виде престарелого царя, одетого крестьянином, и прежнего вражеского солдата, повторяющего ее имя.

Миним, говорит она, позволяя смущению подавить ее, взять верх над нею. Миним. Потом она поправляется, потому что она знает, кто это. Джан Хой, император Хайле Селассие, ваше величество, как вы здесь оказались?

Трещина проявилась в мире, и император стоит в ее центре, слышит потрясенную женщину, которая показывает на него, называет его словом, будто это слово и есть его имя. Миним: Ничто.

Миним, снова говорит она, словно это клятва и мольба, словно оно простит его народу все его прошлые и будущие деяния. Тому самому народу, который воздевает кулаки и кричит так, словно хочет пробить дыру в небесах.

Он поворачивается, чтобы кинуть взгляд на Амонасро, спросить у него: Это тот самый ребенок, которого ты пытался спасти? Но Амонасро исчез. Он ищет Симонида, но греческий поэт тоже исчез. Единственная, кто осталась, — Зенебворк, которая оживает в ярости этой другой женщины, сливается с этой яростью, находит утешение в ее резких контурах.

Хайле Селассие поворачивается, чтобы еще раз посмотреть на эту женщину. Она в своем окостенелом салютовании переводит взгляд с него на итальянца, которого император заметил только теперь.

Ты ждешь своего отца? спрашивает он ее, потому что больше ни в чем не уверен. Он сомневается даже в том, кто он такой, облаченный в крестьянскую одежду, в присутствии женщины, которая начинает казаться ему смутно знакомой и которая говорит ему, что