Царская тень - Мааза Менгисте

Я могу вас сфотографировать, если немного подождете, добавляет Этторе. Мысль глупая, но он не может остановиться. Я могу вас сфотографировать, а завтра фотография будет готова — для ваших детей, для семьи. Бесплатно, роняет он.

Хаилу качает головой, но останавливается, словно и он имеет что сказать. В обрамлении двери, подсвеченные сзади солнцем, серебрятся пряди в его великолепных седых волосах.

Ваш амхарский хорош, говорит Хаилу через плечо. Вы многому здесь научились, верно? Потом он поворачивается назад, и его глаза дрожат от ярости, которая уже должна быть известна Этторе, но он все же прячет это в себя, опускает на мгновение глаза, поднимает их.

Вы не считаете, что уже взяли достаточно? Голос Хаилу дрожит. Что дает таким, как вы, право вести себя так, будто здесь ваш дом? Вы проливали кровь за эту страну? Вчера я делал операцию мальчику…

Этторе передергивает.

Я делал операцию мальчику, повторяет Хаилу. Ему с трудом удается контролировать себя. Он совсем ребенок. Один из этих протестующих, которые делают вид, будто они солдаты. Кто обеспечит безопасность наших детей в этой стране? Люди вроде вас? Он глумливо фыркает. Вы сделали достаточно. Убирайтесь. Все. И оставьте нас в покое.

Я не могу уехать, пока не увижу Хирут, говорит Этторе. Я знаю, вы сражались бок о бок с ней, доктор Хаилу. Внутри он кипит, сжимается под воздействием отвращения этого человека. Он делает вдох, чтобы унять голос. Когда-то, до того как он оказался здесь, он тоже кое-что представлял собой, хочет сказать он. У меня больше ничего не осталось в память об отце и матери, кроме того, что я дал ей, говорит Этторе вместо тех слов, которые хотел сказать. Скорбь еще сильнее, когда теряешь человека, находясь далеко от него, добавляет он. И теперь Этторе глотает растущую ярость, беспомощную ярость, которая вгрызается ему в горло и забирает слова. Я отдал ей их письма, у меня там были мои письма, которые я так и не отправил. Доктор Хаилу, я тоже боялся итальянцев. Я еврей. Мои родители… их забрали, я так и не нашел их следов. Если бы я только мог найти Хирут.

Я не знаю, где она.

Почему вы пришли сюда? Вы наверняка знаете, что я искал ее.

Хаилу медлит, смотрит на свои руки. Этторе прослеживает направление его взгляда и отмечает тонкие пальцы с заостренными ногтями, гладкую кожу. Это руки образованного человека. Сколько лет прошло с тех пор, как они противостояли друг другу в войне, которая, по сути, считала врагами их обоих.

Через два дня к вам придет посыльный. Отправьте ей письмо через него, он будет знать, где ее найти. Вы должны будете прочесть письмо ему вслух, чтобы он запомнил. Это все, что я могу сделать.

Вам необязательно было приходить сюда, говорит Этторе. Сердце его колотится так громко, что он едва слышит собственный голос. Спасибо, доктор Хаилу. Он низко кланяется.

Хаилу снова смотрит на задник. Я не понимаю того, что происходит, говорит Хаилу. Тогда, давно, мы точно знали, кого ненавидеть.

Снова молчание. Этторе стоит в смещающейся полосе света и видит красноту вокруг распухших от недосыпания глаз Хаилу, но они все равно смотрят с легко узнаваемой яростью, подкрепленной глубокой грустью. Мы старики, думает Этторе, а тогда были молоды, я был молод, я был глуп. Боялся умереть. Но каких слов сегодня будет достаточно?

Хотите — я вам дам фотографии, которые я снимал в Сыменских горах? Там несколько человек из ваших. Возможно, вы узнаете кого-то из арбегночей. У меня они есть. Этторе идет к столу, быстро говоря на ходу, начинает вытаскивать коробки с фотографиями. Пожалуйста, позвольте, я вам дам что-нибудь. Они все здесь — мои фотографии тех дней. Ему отчаянно хочется задержать здесь Хаилу, найти какой-нибудь предлог, но Хаилу уже вышел, не закрыв дверь, а потому солнечный свет проникает внутрь, этот нахальный незваный гость, проникший в его сумрачную студию, которая когда-то казалась ему убежищем.

Оставшись опять один, Этторе оглядывает свою студию, заставляет себя сосредоточиться на неразобранной груде фотографий перед ним. Он прежде был аккуратней. Фотографии были разобраны по датам, вырезки из газет хранились в строго хронологическом порядке. Содержимое коробки, которую он передал Хирут сто лет назад, было тщательно организовано и подписано. Оставив армию, он стал меньше заботиться о последовательности вещей. Он понял, что невозможно соединить то, что уже случилось, с тем, что случится. Вот что он знает теперь: Нет прошлого, нет никакого «то, что случилось», есть только мгновение, которое переходит в следующее мгновение, тащит за собой все, постоянно обновляется. Все происходит одновременно.

* * *

Иногда она снится ему, он воображает, что она входит в его комнату, словно к себе, словно все эти годы ждала, что Этторе поймает этот ускользающий уголок света и увидит, что она была всего лишь девочкой, всего лишь испуганной девочкой, которая училась быть солдатом. Иногда, когда ему требуется женская компания и он находит кого-нибудь и приводит к себе, он вдруг просыпается среди ночи, уверенный, что видел ее, что она сама нашла его. Потом его спутница на одну ночь шевелится, и лунный свет спотыкается, и Этторе смотрит в пустую темень, молча повторяя слова отца: Границы тел — наименьшее из всех вещей. Он хочет добавить: прости меня, я был плохим сыном, я совершил немало гадостей. Ему хочется кричать, что он не мог не исполнять приказов, что ему было страшно, что все они были бессильны перед войной. Но Этторе может только лежать и теснее прижимать к себе тело незнакомой женщины, и пытаться уснуть под привычную боль старого раскаяния.

Интерлюдия: 1974

Протестующие собрались на площадях и в школах по всему городу, они требуют его отставки, но Хайле Селассие сидит в своем кабинете, заводит граммофон и ждет последнего акта, в котором Аида и Радамес в подземелье споют свою последнюю песню. Почти половина его восьмидесятилетней земной жизни прошла вместе с Аидой и ее отцом Амонасро, с Радамесом и египтянами, и сегодня ему требуется их ободрительное присутствие, чтобы вспомнить те прекрасные дни сорок первого года, когда он триумфально вернулся из ссылки[107]. Хайле Селассие ставит иглу на пластинку и откидывается на спинку дивана, ждет, когда мелодия заполнит комнаты и погребет под собой хаос. Он смотрит в угол комнаты, в золотую дымку послеполуденного света, проникающего сюда сквозь занавеси, он смотрит так