Царская тень - Мааза Менгисте

долго, что ему начинает казаться, будто занавеси двигаются. Потом из тени выходит Амонасро и протягивает ему руку.

Хайле Селассие, Тэфэри Мэконнын, говорит ему Амонасро. Ты так и собираешься сидеть здесь?

Хайле Селассие моргает, трет глаза — и Амонасро пропадает. Хайле Селассие сидит совершенно неподвижно, недоумевает. Потом смотрит снова — Амонасро вернулся.

Тэфэри, говорит отец Аиды. Да? Император похлопывает себя по груди, чтобы смирить рвущееся из нее сердце. Он знает, Амонасро здесь нет, но не может убедить себя в том, что глаза и уши обманывают его.

Мы должны поспешить, говорит Амонасро. Мы отцы и цари.

На Амонасро простая шамма тонкой вязки, умело наброшенная на его плечи. Его голова — буйное цветение кудрей: прическа воина. На его красивом лице тонкий шрам пересекает морщину над бровью.

Хайле Селассие смотрит в окно. Вечереет, но демонстранты не разошлись по домам. Пыль по-прежнему поднимается из-под их марширующих ног. Кирпич, переброшенный через ворота, чуть не попал в одного из взвинченных охранников. Он видит только то, что выходит, но что же только что вошло в его личный кабинет?

Помоги мне спасти мою дочь, говорит Амонасро. Она ушла, чтобы встретиться с врагом моего народа, а мы должны остановить ее. Помоги мне спасти мою Аиду. Он показывает куда-то за спину, показывает куда-то за пределы кабинета, за пределы дворца — туда, где на краю пропасти сидит и ждет женщина.

Амонасро ничуть не похож на те жуткие рисунки и фотографии, которые ему присылали из оперных театров Европы. Человек, стоящий перед ним, — чистый эфиоп и гордится этим. То, что он не дал себе труда поклониться Хайле Селассие, — незначительная подробность, против которой император не возражает, поскольку и сам отказывается кланяться.

Не сейчас, старый друг, говорит император, покачивая головой. Ты не понимаешь, что мы должны спасать Эфиопию? Хайле Селассие постукивает по окну рядом с диваном, находя утешение в этом надежном звуке. Неужели ты не видишь, что люди страдают?

Помоги мне, пока еще не слишком поздно и мы живы, настаивает Амонасро. Хайле Селассие говорит то, о чем думал, о чем размышлял не одно десятилетие: Но эта девочка, твоя дочь, эта Аида, — какая глупость с ее стороны влюбиться во врага. Она по глупости забыла о своей царской крови и пошла на поводу у своего сердца. Это судьба, которую она сама навлекла на себя. Почему ты так плохо ее воспитал?

Амонасро склоняется и закрывает лицо руками. Я воевал с Египтом, и она попала в плен. То была моя вина. Ты наверняка знаешь, что я имею в виду, царь Эфиопии, отец мертвой дочери.

Аббаба. Аббаба. И теперь уже Зенебворк подрагивает в прозрачном сиянии солнечного света, проникающего сквозь занавеси на окне с другой стороны комнаты. Аббаба, ты забыл меня?

Император игнорирует свою дочь и обращается к Амонасро. Он слышит свое имя за обрывками криков за пределами территории дворца, потом над какофонией звуков ясно звучит слово: Лейба! Лейба! Вор! Вор!

Император выглядывает, отогнув занавеси, потом задергивает их. Почти сорок лет назад те же самые люди перед ним, радуясь его возвращению, тому, что страна снова принадлежит им, отобрана у похитивших ее незваных гостей. Он качает головой и снова обращается к Амонасро.

Ты сражался в войне, которую начали они, говорит Хайле Селассие. Он думает о вторжении, об этих вероломных итальянцах, и прежняя ярость снова загорается в его груди. Ты был вынужден поступать так, как поступал, говорит он Амонасро, входя в это мерцающее пространство между ними. Но их песни никогда не расскажут всей правды, добавляет Хайле Селассие, они никогда не будут петь о собственной порче.

Он видит Зенебворк — она приближается к Амонасро. В любой другой день он бы встретил ее, предложил утешение, как делал это всегда с тех пор, как выдал ее замуж за этого гнусного типа. Он бы извинился, позволил бы ее гневу пронзить его, понимая при этом, что такая она и есть — любовь. Но сегодня ее появление — это слишком. Сегодня ему все кажется слишком.

Аббаба, он хочет найти свою дочь, говорит Зенебворк. Мы должны помочь ему.

Позволить дочери умереть в одиночестве — это самый большой позор для отца, говорит Амонасро.

Хайле Селассие смотрит в упор на Амонасро, выпрямляет плечи. Он сдвигает ноги, покачивается из стороны в сторону. Он ощупывает свои медали и напрягает спину. Он выставляет подбородок и сжимает челюсти. Даже по прошествии стольких лет его тело помнит эти движения, оно не забыло, что это значит — вести войну.

Аббаба, ты меня забыл?

Снаружи: его имя выкрикивается, как проклятие. Внутри: чувство вины сокрушает его, лишает воздуха. Поэтому Хайле Селассие переставляет иголку к концу пластинки. Он пытается сосредоточиться на последнем акте «Аиды», ждет, когда Радамес обнаружит, что запутавшаяся девушка вошла в подземелье, чтобы умереть без нужды вместе с ним. Император слушает, качает головой в пустой комнате, потому что стал ощущать реальность того, что невидимо. Вот почему он не удивляется, когда Симонид выходит из-за занавеси и становится рядом с Зенебворк. Император смотрит, как старый философ кладет руку на ее плечо и привлекает к себе.

Тэфэри, ты забыл? спрашивает греческий поэт. Какое место в твоей памяти ты оставил нам? Потом он смотрит на императора и тоже качает головой.

Сколько раз можно вынуждать меня смотреть, как умирает моя дочь? Это Амонасро, который все еще не отрывает ладоней от лица.

А потом они, все втроем — Зенебворк, Симонид, Амонасро, — поворачиваются к Хайле Селассие, но прежде чем кто-то из них успевает заговорить, Хайле Селассие стучит себя по груди и говорит, Мы всё принесли сюда для безопасного хранения. Он кладет ладони на голову и снова повторяет: Мы всё положили и сюда. Так, совместными усилиями, мы сможем удержать страну.

Тэфэри, говорит Симонид. Ты ведь наверняка знаешь, кто ты такой. Ты наверняка знаешь, как все поставить на свое место. Мы тебя хорошо научили, правда?

Вот что он помнит: как вез плачущую Зенебворк и грустную Менен на вокзал, чтобы вернуть Зенебворк этому ужасному человеку, как оставил дочку на попечение эскорта и махал ей, когда поезд стал набирать ход.

Твое место было не с ним, дочь моя, говорит теперь Хайле Селассие. Твое место всегда было здесь, с нами. Прости меня, лидже, я жалею, что посадил тебя на этот поезд.

Потом он ждет, когда Зенебворк уйдет, как она всегда уходила, но на сей раз она остается. Издалека доносится звук выстрела, а