Кузница Победы - И. М. Данишевский

убивают пулями и бомбами, в огне хотят сжечь на наших же станциях, не мы ли сутками без сна, на холоде, не шибко сытые, не бог весть как ухоженные, в ночь-полночь, в дождь и снег выкладываемся для фронта, для победы! А твое место, Александр Жаринов, у реверса.

Тронулись. Пошли, набирая скорость. Когда выскочили за светофор, совсем стемнело. Мы все трое, занятые делом, озабоченно молчали, только ноябрьский ветер, врываясь в будку, метался по ней и подвывал в вышине остервеневшим от голода волком. Коля Хрисанов почти без отдыха подавал с тендера уголь, Федя Нечушкин шуровал в топке, а я прихлопывал то и дело дверки. Давление, хотя уголь достался плохонький, едва не одна пыль, держалось нормальное. В целях светомаскировки на светофорах укрепили козырьки, и цветные огоньки еле пробивались сквозь узкие щели, поэтому приходилось напрягать зрение, чтобы поймать нужный сигнал. Хвостовой фонарь тоже нелегко было разглядеть, долго вглядывался, все ли там нормально и не сигналит ли поездная бригада.

Если топка закрыта, в будке полумрак. Маленькие пальчиковые лампы едва освещают манометр, водомерное стекло, показатель давления в тормозах. Гремит паровоз, надрывается ветер, и мы с Федором через минуту-другую методично перекликаемся со своих мест. Помощник мой подает голос первый: [398]

– Зеленый!

И я откликаюсь в ответ:

– Зеленый!

Ни огонька во всем когда-то веселом, залитом светом Подмосковье. Убегают назад леса и станции, не отставая, гонится за паровозом тревожная луна. Едешь, всматриваешься в ночь, перекликаешься с помощником, но за всем этим ты, как музыкант, обязан слышать все звуки, несущиеся от локомотива, особенно от его ходовой части.

И вдруг еле слышный посторонний звук уловило ухо. Я высунулся в окно, вгляделся в колеса. И на самом деле: ведущее колесо плеснуло снопом искр, точно к наждачному кругу приложили для заточки сверло или резец. Искры высветили полный круг и угасли. Теперь ни чужого звука, ни непонятных искр в мире не существовало. Я ждал – этого требовал мой опыт машиниста. И через несколько долгих секунд все повторилось, и, точно дразня меня, снова пропало. Тут мне стало страшно. А когда машинист чего-то пугается, он первым делом – даже безотчетно – хватается за рукоять тормозного крана.

Конечно, что-то случилось. Но серьезное ли, опасное для паровоза, что может привести к аварии, или просто случайный камень, кусок железа, возможно даже какой-то лесной зверь ненароком угодил под колеса? Что же все-таки произошло?

Вел бы я поезд в мирное время или даже другой, не этот сверхважный эшелон – остановился бы не раздумывая: зачем рисковать? Но в этот час где-то под Волоколамском или у Наро-Фоминска немецкие танкисты уже прогревают на морозе моторы своих танков, которые поутру ринутся в очередную атаку. И пока я тут буду бегать вокруг локомотива и искать неисправность, серые танки в черных крестах наползут на наши окопы, в которые не успеют сесть те славные ребята – бронебойщики… И я крикнул:

– Факел! Давай факел!

Федя Нечушкин не понял, зачем тот мне понадобился, но послушно нагнулся к ведерку с мазутом, в котором находился намотанный на отрезок толстой проволоки пучок пакли. Я сунул его в топку и с этим факелом протиснулся в дверь, которая со стороны левого крыла, где сидел мой помощник, выводила на площадку, огибающую паровой котел. Встревоженный моими действиями, Федя [399] Нечуткий все же дисциплинированно пересел на мое место, а Коля Хрисанов, тоже ничего не понимавший, стал к левому крылу.

Стараясь как можно меньше демаскировать своим факелом паровоз, я двинулся по узкой площадке на правую ее сторону. Остановился против ведущего колеса и, держась рукой за край площадки, упершись ногой в раму, в неудобной позе склонился, посвечивая себе факелом, над тем злополучным колесом. Теперь оно вращалось нормально, не издавая посторонних звуков и без всякого искрения. Выходит, я напрасно беспокоился, но, к счастью, не остановил паровоз для осмотра.

Мы неслись под уклон со все увеличивающейся скоростью, и я мимолетно подумал, что Федя – молодец, он отлично умеет использовать живую силу поезда и, когда станет машинистом, у него уголь попусту не будет вылетать "черным медведем" в трубу.

Довольный тем, что в локомотиве все в порядке и петеэровцев мы доставим без задержки, я распрямился и, загораживая факел от ветра, а заодно от чужих глаз, шагнул с ребра рамы на площадку.

В следующую секунду я понял, что горю. На мне было старое, удобное для работы, но до предела замаслившееся за годы службы ватное полупальто. Скорее всего я прикоснулся к нему своим факелом, а уж ветер раздул пламя. И оно быстрыми красными змейками побежало по груди, мимо карманов, к пояснице. Одни места начали тлеть, а наиболее промасленные загорелись сразу и очень интенсивно. И тут не очень кстати я вспомнил, что со мной случалось нечто подобное, когда летом во дворе депо от "зажигалок" задымилась промазученная почва и вспыхнули живым огнем разбухшие от смазочных масел шпалы…

Я растерялся. Вернее, не решился сорвать с себя полыхающее пальто и швырнуть его прочь, под откос. Подумал – демаскирую этим состав и вообще дорогу: сгорит-то оно не скоро, будет тлеть, а фашистские самолеты шастают над дорогой беспрестанно, отличный я им подкину ориентир для бомбометания… Потом уж я сообразил, что, пожалуй, все-таки надо было мою одежду сбрасывать – все же это было наименьшее зло. Потому что рисковать локомотивом, составом, оставляя на нем полыхающий огонь, я не имел права. А пока я понадеялся, что огонь не шибко разгорится, справлюсь с ним.

Принял решение: пусть горит пальто, а мне надо поскорее [400] добраться до будки и там быстренько потушат пламя водой из шланга. Прогоревший факел полетел прочь, под насыпь. И я рванулся на площадке к двери, что у левого крыла паровоза. И тут же понял: мне не дойти. Казалось, что я иду по пояс, потОм по грудь в огне. Страшно стало почему-то лишь за руки: если они обгорят, как же смогу вести локомотив? До того, что при этом сам сгорю, я в мыслях не дошел, потому что всего сильнее был во мне страх не выполнить правительственное задание.

Отбиваясь от огня одной рукой, а другой держась за поручень, я наконец одолел нескончаемые метры. У дверей меня ждал застывший в ужасе Федор. Я закричал ему:

– Назад, в будку!

Никто пока не мог мне помочь. Жгло бока, поясницу, и я с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли. Вот я у самой двери, с разбегу втиснулся в будку: