Кузница Победы - И. М. Данишевский

Мы метались от уже мертвых, безвредных бомб к живым, злобно пыхающим огнем. Сколько прошло времени – минуты или часы, – мы не ведали. Все темнее становилось на станции и на деповском дворе; это значило, что и там, и здесь у нас "зажигалки" побеждены и фашисты не дождутся, чтобы Москва-Сортировочная погибла в огне пожара. Только в наших канавах еще билось пламя и с треском, в венце белых искр рвалось наверх.

Мы подтащили сюда побольше мешков и принялись ссыпать песок в канаву, на огонь. Но мы еще плохо сознавали, как сырой песок (а в канаве была вода) опасен для нас: из друга он становился врагом, бомба яростно отбрасывала его. На какой-то момент Иван Антонович неосторожно наклонился над канавой, и сноп фосфористых искр плеснул ему в лицо. К счастью, не попало в глаза. Я сбил огонь с его затлевшей одежды, вытер ему лицо, на котором уже набухали волдыри ожогов.

– Беги в санчасть, Антоныч, я сам управлюсь.

– Не-ет, сначала потушим!..

Потом мы побрели к деповской "дежурке", в изнеможении уселись прямо на землю под стеной. Молча затягивались цигарками, пряча огонь, и не было сил подняться. Вокруг нас собрались люди, прибежала медсестра и принялась чем-то мазать Антонычевы ожоги, а он только устало и виновато моргал. Через великую силу я заставил себя встать и потащился к своему локомотиву. Ведь он ждал меня, чтобы ехать в очередной рейс.

Очень скоро в торжественной обстановке начальник депо вручил нам с Дворниковым значки "Почетный железнодорожник". [395] Мы удостоились их "за самоотверженность и мужество, проявленные при тушении пожара, возникшего в результате налета на станцию Сортировочная фашистской авиации, и спасение от огня здания депо".

Водил я эшелоны, а одна мысль все время сверлила: "Москва в опасности!" От одной сводки Совинформбюро до другой время мерили. В городе я давно не бывал – после поездки поспишь несколько часов и опять в рейс, – только от ребят деповских слышишь, и внутри все обрывается: на улице Кирова, на Горького в витринах мешки с песком, на Зубовской и Смоленской баррикады, ежи… Когда по Окружной перегоняем эшелоны, жадно смотрю в окно, выискиваю новые свидетельства нашей растущей силы. Вот ополченцы шагают; здесь юные пареньки и немолодые мужчины профессорского вида. Артиллерия на конной тяге, повозки какие-то. На Минском и Рязанском шоссе противотанковые рвы от горизонта до горизонта размахнулись, тысячи людей роют оборонительные рубежи. Гостеприимная, трудолюбивая Москва преображалась на глазах в суровую, грозную столицу воюющей страны, в крепость, которую не взять врагу.

Надо сжать зубы, подтянуть пояс, собрать в кулак нервы и работать, работать, работать. Придет и на нашу улицу праздник!

В то памятное утро вместо привычной, необходимой как воздух сводки в шесть ноль-пять после звона курантов и "Интернационала" вдруг раздалась песня:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой!..

Всегда, когда я слушал "Священную войну", волновался едва не до слез, а тут ударило в самое сердце. "Никогда еще, наверное, так трудно и худо не было, как сегодня…"

Пришел в депо. Все хмурые, злые, клянут Гитлера последними словами, но растерянности никакой, наоборот, с ожесточением все работаем. Вот, дескать, тебе, Гитлерюга проклятый, наш рабочий, железнодорожный ответ!

Отвезли в Рыбное санитарную летучку, теперь, думаю, немного отдохнем, поедим, паровоз углем и водой дозаправим – и домой, в Москву. Только так прикинул, вижу, бежит к нашему "СО" дежурный по депо.

– Давай, друг, паровоз на поворотный круг и становись без промедления под воинский поезд. Начальство [396] распорядилось: пускаем его на правах курьерского. Понял? Без единой задержки пойдешь, на проход. Ну, давай!

Я отвечаю:

– Все понял, доставлю в лучшем виде. Только ты раньше скажи, друг, какая сегодня была сводка?

А дежурный без всякой видимой причины сорвался, крикнул:

– Твоя сводка – вот она, состав особого назначения. Получит его Рокоссовский – будет хорошая сводка. А теперь давай двигай!

– Эх ты, – говорю, – думаешь, тебе одному муторно? – Только и сказал, а он точно очнулся:

– Прости, друг, что не сдержался. Сводка-то в самом деле хреновая. Прости да поезжай…

Эшелон состоял сплошь из теплушек – легкий, значит. Огорчилась вся наша бригада: нам бы что потяжелее фронту везти – танки, снаряды для "катюш", артиллерию. А тут сплошь пехота… Но пригляделись мы и видим: пехота, но особого рода. Петеэровцы во всех вагонах. И со своими длинными ружьями, новехонькими, воронеными, похожими на старинные русские пищали. Одеты бойцы и командиры отлично: стеганое под шинелями обмундирование, валенки. Амуниция – тоже залюбуешься; у всех автоматы, много ручных пулеметов, на поясах гранаты большие, противотанковые. Кожаные ремни на командирах скрипят. А люди в эшелоне хоть и молодые, но явно уже воевавшие, это сразу видно. Мимо железнодорожника, который полгода для фронта работает, такие важные приметы незамеченными не пройдут. Обстрелянные вояки едут, пороха понюхавшие, надежные. И после тяжелого дня легче, веселее на душе стало.

Подошел военный комендант, поздоровался. Мы уже немного друг друга знали. Немолодой, серьезный, обстоятельный человек, наверняка из запасных, наш брат, транспортник. Сказал:

– Повезешь, товарищ механик, истребительные противотанковые батальоны. Их на фронте ждут не дождутся. Конечно, их бы по воздуху перебросить, но такой возможности сейчас нет. Эшелон твой идет на правах курьерского, это ты знаешь. От себя могу добавить, – сказал, понизив голос и оглянувшись, – что приказ самого Верховного Главнокомандующего насчет этих батальонов имеется. Они прорыв должны закрыть – понял? А посему в данный момент на тебя, можно сказать, вся страна [397] с надеждой смотрит. Езжай и помни, что я тебе сказал. Ну, давай подержимся на прощанье! – и протянул руку.

Быстрыми шагами приблизилась к паровозу группа командиров в белых, схваченных портупеями полушубках. Один, видимо начальник эшелона, старший среди них, спросил нетерпеливо:

– Ну что, товарищи железнодорожники, где ваша знаменитая "зеленая улица"? Нам надо торопиться. Фашист ждать не станет.

Он был одного возраста со мной, лицо твердое, волевое, движения уверенные, голос привыкший к командам. Командир был под стать своим бойцам. Такие люди с рубежа не уйдут, хоть сто танков на них бросит враг. И тут отчего-то горько мне стало. Я-то чем хуже этого парня? И я мог бы вот так вести в бой те батальоны или из окопа сам, своими руками уничтожать ползущие к нашей столице фашистские танки… Но то была у меня минутная слабость, и я тут же одернул себя: а наша работа – мед? Мы разве на курорте? Да нас на паровозах