Девчата. Полное собрание сочинений - Борис Васильевич Бедный

собственно, удивляться? Власть – наша, своя, отцы ее ставили, мы крепили и отстояли, когда Гитлер на нее замахнулся. Не понимаю, как можно удивляться, что советская власть – хорошая, когда она просто не имеет никакого права быть плохой, а год от году должна хорошеть еще больше. Наши достижения вошли уже в плоть и кровь, стали повседневным бытом, а Усатов смотрит на все это как бы со стороны и даже снизу вверх. Смешно, ей-богу! Мы все живем в пятидесятом году, и Усатов вместе с нами живет, а глаз свой зачем-то забросил в двадцатые годы, оттуда смотрит на сегодняшний день и всему удивляется. До того доудивлялся человек, что даже не замечает, что сам же стоит в одном ряду с нами и, следовательно, удивляется сам себе, какой он замечательный и как много сделал, а это просто уже нескромно. Ну, удивился бы еще про себя, шут с ним, а он статью в газету пишет и хвастливое самоудивление свое несет в народ. Я после чтения этой статьи даже глупее себя почувствовал, ей-богу!

Следников посмотрел на Ивана Владимировича и Костромина, опасаясь, не подумают ли они, что он гордится своим умом. Нет, кажется, ничего такого они не подумали: Костромин даже кивнул ему головой, соглашаясь с ним, а Иван Владимирович слушал внимательно, и только в правом, ближнем к Следникову, глазу вспыхнула веселая искра и уж не гасла, пока замполит не кончил своей речи.

– Прочитаешь такую статью, – продолжал Следников, – и впору нос задирать или вытаскивать из супа лавровый лист и мастерить себе венок! Сделано, мол, много, теперь можно и отдохнуть. Такая статья не нацеливает на дальнейшую работу и борьбу, а только по головке гладит. Правильно Костромин рассказывал об этом.

Следников замолчал, сердитый на себя за то, что говорил запальчиво и хуже, чем хотелось бы. Лучшие мысли и слова всегда приходили к нему позже, и он каждый раз подолгу переживал свои выступления, особенно перед людьми, которых уважал.

– Разделали вы Усатова под орех, – задумчиво сказал Иван Владимирович, и нельзя было понять, выражает ли он этим сожаление, что представитель райкома оказался не на высоте, или доволен тем, что в его районе живут и работают такие проницательные люди, как Костромин и Следников.

– А о самом Усатове, – опять заговорил Следников, – позвольте сказать одно: я его даже особенно не виню. Ну подумайте, что ему остается делать? Прислали человека на отстающий лесопункт, требуют, чтобы добился перелома в работе. Современных лесозаготовок он толком не знает. Я вот четыре месяца работаю в леспромхозе и то лишь сейчас начинаю понимать, что к чему. А Усатов, или вообще любой уполномоченный, который разъезжает по отстающим предприятиям, просто не имеет возможности как следует узнать работу каждого: сегодня он в леспромхозе, завтра – в рыбацкой артели, а послезавтра – в колхозе. Я ведь сам таким уполномоченным был, на собственной шкуре все это испытал…

Следников улыбнулся, вспомнив время, когда был уполномоченным.

– Ну да я человек хитрый! Приеду бывало на место и сразу отзову парторга в сторонку и говорю ему: так, мол, и так, ничего я в вашем деле не понимаю, срок командировки у меня такой-то – за что мне лучше взяться, чтобы и вам польза была, и я не бездельничал? Некоторые только глазами моргают от удивления: никогда еще таких лихих уполномоченных не видывали! Думают, что это с моей стороны ловкий ход и я еще хитрей, чем есть на самом деле. Но в конце концов мы всегда договаривались, и когда уезжать приходилось, так еще просили, чтобы в следующий раз опять меня к ним послали… А другие, не такие хитрые, как я, хотя тоже ничего не знают, но никогда не спросят, боятся уронить свой высокий авторитет. И заметьте, чем меньше знают, тем больше надуваются от сознания своей важности. Так индюком надутым и расхаживает такой человек по предприятию. Конкретной помощи от него мало, местные работники его побаиваются и только ждут не дождутся, когда наконец он уедет.

Замполит вдруг всем телом повернулся к Ивану Владимировичу и, глядя ему в глаза, быстро спросил:

– Вы не считаете, что я говорю ересь? Прямо, без дипломатии! Мы же все здесь хотим только пользы для дела.

Иван Владимирович усмехнулся неожиданной выходке Следникова, а Костромин по каким-то мелким и неразделимым признакам – по интонации голоса замполита, по блеску его глаз, по неловкому, как бы отстающему от слов, жесту – вдруг как-то разом угадал всего Следникова, именно не узнал, а угадал. Такие случаи бывали с Костроминым и раньше. Отдельные разрозненные черты незнакомого человека откладывались в его сознании, но весь характер был ему еще неясен, а потом, всегда вот так же, как сейчас, разом, он видел вдруг этого человека всего целиком, до мельчайшего закоулка его души, видел его «потолок» и мог предположить не только то, что этот человек уже делал раньше, но и как тот поведет себя в новой обстановке и что совершит в будущем. Насколько Костромин мог проверить, жизнь всегда подтверждала эти его предположения.

Инженер смотрел в открытое, как бы настежь распахнутое перед людьми, лицо Следникова и думал, что сам не смог бы вот так говорить с секретарем райкома. Костромин поймал себя на мысли, что он воспринимает секретаря лишь как силу, призванную направлять и контролировать его работу, а Следников, наверно, и Ивана Владимировича видел в одном ряду с собой, разве только немного впереди. Для него секретарь был командиром, ведущим его в бой, а для Следникова – старшим офицером, делающим с ним одно общее дело. Костромин, конечно, и сам понимал, что они с Иваном Владимировичем делают общее дело, но это было для него на втором плане, а на первом – отношение секретаря к нему: служебное, личное и всякое иное. Для Следникова же любой, даже самый большой начальник был прежде всего его товарищем по работе, собратом, а уже потом – начальником и руководителем.

Такое отношение не вело к панибратству. Оно приучило Следникова чувствовать все недостатки и недоделки нашей жизни как свои собственные. Замполит считал себя лично ответственным за все, что происходило вокруг, и привык сам распутывать все узлы, не дожидаясь, пока их развяжут для него другие.

Костромин теперь совсем перестал жалеть, что вместо пожилого, опытного замполита, который был бы ему наставником, в Сижме работает похожий на комсорга какого-нибудь института Следников. Все в Следникове стало вдруг мило инженеру: его несолидность, обезоруживающая простота, которую он почему-то именовал хитростью, даже недовольство замполита своим ораторским искусством.

Чувствовалось, что со Следниковым можно заговорить о самом сокровенном, и Костромину, хотя он не