Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

сотрудников министерства иностранных дел, которые заслужили их, рискуя собственной жизнью, я просил права направить их наградные листы фельдмаршалу Кейтелю. Итак, речь снова шла о вопросе компетенции, на сей раз весьма второстепенном. Но обсуждение его становилось все более возбужденным с обеих сторон и вскоре распространилось и на другие проблемы; под конец оно затронуло наши противоположные взгляды по еврейскому вопросу, а также и прочим вопросам мировоззрения. Это переполнило чашу моего терпения: я в возбуждении потребовал своей отставки и получил на нее согласие. Адольф Гитлер пришел при этом в такое сильное возбуждение, в каком я его еще никогда не видел. Когда я вознамерился выйти из кабинета, он в резких выражениях бросил мне упрек, что, постоянно противореча ему, я совершаю преступление, ибо этим подрываю его здоровье. Он выкрикнул это тяжкое обвинение с таким ожесточением, что оно глубоко потрясло меня и заставило в тот момент опасаться, как бы с ним не случилось какого-нибудь припадка. Я стал искать слова, которые могли бы его успокоить. Фюрер попросил меня больше никогда не требовать моей отставки, и я дал ему честное слово, что во время войны этого требования не повторю. […] Мне никогда не забыть этой сцены, и я сказал тогда своим сотрудникам, что подам в отставку в тот самый день, когда будет заключен мир. […] Однако никаких конспиративных действий я против Адольфа Гитлера никогда не предпринимал и в деловых вопросах был всегда с ним лоялен, оставшись верным ему лично до конца»{60}.

Находившийся в то время при рейхсминистре в качестве шеф-адъютанта, будущий статс-секретарь МИДа барон Густав Штеенграхт фон Мойланд утверждал, что случившееся было «кульминацией длительной оппозиции войне с Россией со стороны Риббентропа», который попал в немилость и какое-то время общался с диктатором только через Хевеля{61}. Это продолжалось даже во время августовского визита Муссолини на Восточный фронт, где было много помпы, но мало деловых разговоров — дуче восприняли как туриста, пусть и очень важного.

Единственной заметной акцией Риббентропа в течение 2-й половины 1941 года стали продление 25 ноября Антикоминтерновского пакта и присоединение к нему стран-сателлитов. По словам Вайцзеккера, «среди гостей Бардоши (Венгрия) был самым суровым, Антонеску (Румыния) самым многословным, Тука (Словакия) самым воодушевленным, Лоркович (Югославия[84]) самым усердным, Попов (Болгария) самым рассудительным, Скавениус (Дания) самым находчивым, Виттинг (Финляндия) самым честным, Чиано (Италия) самым невозмутимым и Серрано Суньер самым темпераментным». Японию и Маньчжоу-Го представляли послы. Дни были заполнены официальными встречами, на которых рейхсминистр в полной мере оправдал репутацию «граммофона» и «первого попугая рейха», повторяя каждому из гостей один и тот же набор клише{62}. Турция и Португалия на авансы Берлина не поддались. Неблагонадежные режимы Петена и генерала Милана Недича (Сербия) приглашения не получили.

На следующий день Риббентроп произнес программную речь о европейской солидарности против плутократии, еврейства и большевизма, с предельной резкостью высказавшись о позиции США. На мысль об этом его натолкнула «Атлантическая хартия» Черчилля и Рузвельта от 12 августа, о которой он немедленно сообщил фюреру и посоветовал дать ответ. 25 октября эта тема оказалась среди главных на переговорах с Чиано в «Вольфсшанце» (Муссолини хотел прилететь, но заболел). Гитлер отметил, что в ходе общей борьбы против Азии (то есть СССР) она впервые чувствуется по-настоящему, и особо выделил будущую роль Италии, о чем обрадованный гость поспешил сообщить в Рим. После официальной части рейхсминистр пригласил Чиано на охоту, уверенно заявив, что в 1943 году они будут стрелять уток уже в мирных условиях. В дневнике визитер не удержался от обычных колкостей: «Для такого человека, как Риббентроп, который с 1939 года обещает победу в течение пятнадцати дней, это — приличный скачок»{63}.

Конец года был отмечен событием глобального масштаба — нападением Японии на американский флот в Перл-Харборе 7 декабря[85]. К этому времени отношения союзников по «оси» осложнились и на Востоке. Несмотря на непрекращавшийся нажим Берлина и перспективу раздела трофеев скорой, как казалось, победы, Япония не напала ни на Советский Союз{64}, ни на Англию, а, напротив, продолжала переговоры с США. Мацуока, только что подписавший пакт с Молотовым, после нападения Германии на СССР внезапно стал требовать немедленного вступления Японии в войну на стороне Третьего рейха, но оказался в полной изоляции и был отправлен в отставку при реформировании кабинета в середине июля. Усилия премьера Коноэ и нового главы МИДа Тоёда Тэйдзиро были брошены на поиски компромисса с Вашингтоном, но Рузвельт и Хэлл, не прерывая переговоров, отвергали японские предложения и продолжали выдвигать невозможные условия. Риббентроп получал информацию лишь эпизодически, поскольку переговоры велись в глубокой тайне и с привлечением неофициальных лиц; японским послам сообщались лишь самые общие сведения, на что Осима[86] не переставал жаловаться. Назначение военного министра генерала Тодзио Хидэки 18 октября главой правительства было истолковано как победа милитаристов, хотя новый премьер и его министр иностранных дел Того Сигэнори, бывший посол в Германии и СССР, проявили неожиданную умеренность, выразив готовность начать все сначала{65}.

Усилия оказались тщетными. 26 ноября Хэлл в качестве «последнего слова» предъявил японцам заведомо неприемлемый ультиматум. 28 ноября Осима сообщил Риббентропу, что надежд на компромисс нет (накануне он говорил это Гитлеру, но тот не обратил внимания на его слова), что Токио верен Тройственному пакту, и спросил, вступит ли Германия в войну, если Япония первой начнет боевые действия. Рейхсминистр ответил, что вступит, но подготовка декларации откладывается из-за пребывания фюрера на фронте. Посол Отт через день встречался с Того, оперативно передавая информацию в Берлин, однако о нападении на Перл-Харбор там впервые узнали по радио, когда оно уже произошло{66}. В показаниях для защитников Осима на Токийском процессе Риббентроп утверждал, что посол тоже не был своевременно извещен об этом.

«Когда Япония (вместо того чтобы напасть на Россию, как хотел я, или на Англию, как желал фюрер) напала на США, я оценил это событие с весьма смешанными чувствами, поскольку с самого начала хотел избежать втягивания в войну Соединенных Штатов. Но японцы и тогда, и потом делали то, что сами считали для себя нужным. Когда это начало становиться для нас все более чувствительным, я не раз просил фюрера, а особенно Геринга дать мне самолет дальнего радиуса действия, чтобы я смог слетать в Токио. Я считал необходимым определить вместе с японским правительством общую политику. Но из-за того, что один такой самолет упал над Сиамом, я не получил ни согласия, ни самолета. Тогда я стал просить отправить меня в Японию на подводной лодке, но и это предложение было отклонено»{67}.

Считая унизительным ждать из Вашингтона объявления войны, фюрер решил сделать