Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

«Почему он так нервничал, этот фашистский головорез, который так же, как и другие гитлеровские заправилы, был яростным врагом коммунизма и относился к нашей стране и к советским людям с патологической ненавистью… Конечно, он лгал, уверяя, будто отговаривал Гитлера от нападения на Советский Союз. Но все же что означали его последние слова? Тогда у нас не могло быть ответа. А теперь, вспоминая обо всем этом, начинаешь думать, что у Риббентропа в тот роковой момент… возможно, шевельнулось какое-то мрачное предчувствие»{51}.

Не верить Бережкову оснований нет (хотя другой свидетель — Роланд фон цур Мюлен — отрицал это, см.: Риббентроп Р. фон. Указ. соч. С. 256), равно как и нет оснований принимать его объяснение. Риббентроп сколько мог сопротивлялся войне, которую считал крахом «евразийского блока» и всей своей политики в целом. Поэтому и совершил столь странный и для этого случая, и для своего ранга поступок.

На весь мир Гитлер заявил, что «занял единственную позицию, которую мог занять как ответственный лидер Германской империи, но так же как и представитель европейской культуры и цивилизации, ощущающий свою ответственность» — «решил сегодня передать судьбу и будущее Германской империи и нашего народа в руки наших солдат». В подробном послании к Муссолини от 21 июня, явно написанном «для истории», есть и более примечательные откровения: «Я чувствую себя внутренне снова свободным, после того как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки часто тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени»{52}. Однако 27 июня он же сказал Риббентропу, что чувствует себя как всадник, который мчится по тонкому льду замерзшего озера, замирает от ужаса, но понимает, что останавливаться нельзя — иначе провалится{53}.

В половине шестого утра 22 июня Молотов принял Шуленбурга, принесшего ноту о «немедленном принятии военных контрмер» против «массированной концентрации» Красной армии на границе и сказавшего, что «по его мнению, это начало войны». «Для чего Германия заключила пакт о ненападении, когда так легко его порвала?» — спросил Молотов. Посол сказал, что «не может ничего добавить к сказанному», что он «в течение 6 лет добивался дружественных отношений между СССР и Германией, но против судьбы ничего не может поделать»{54}. Вслед за этим сателлиты рейха разорвали дипломатические отношения с СССР и один за другим начали объявлять войну, кроме Дании и Франции. Болгарское посольство осталось на месте — явно не только из-за симпатий «братушек»… Японское посольство тоже, хотя в Токио не было единого мнения, что делать дальше.

6

Двадцать четвертого июня Гитлер выехал в ставку «Вольфсшанце» под Растенбургом (в Восточной Пруссии). Рейхсминистр немедленно обосновался в сорока километрах от нее в замке XVII века Штейнорт: граф Генрих фон Лендорф-Штейнорт уступил свое владение новому хозяину, получив разрешение оставить за собой часть дома, где благополучно жил до июля 1944 года, пока не оказался замешан в антинацистском заговоре, был арестован и повешен по приговору Народной судебной палаты…

В Берлине, где дипломатическая активность резко упала, Риббентроп почти не показывался. По мере продвижения фронта на Восток менялась и диспозиция. «Складывается впечатление, — пишет немецкий историк Карл Шлёгель, — что во время войны вся работа ведомства Риббентропа переместилась на железную дорогу. Сотрудники министерства иностранных дел все время были „на колесах“. Летом 1942 года, к примеру, все дипломаты, которые хотели встретиться с Гитлером или с Риббентропом, должны были отправляться в Винницу или в Житомир»{55}.

Шмидт, ездивший в ставку с иностранными гостями, рассказывал: «Для этого был предназначен особый спальный вагон, так называемый служебный поезд, отправлявшийся из Берлина каждый вечер. Зимой он уходил раньше, чтобы избежать бомбежек. На следующее утро служебный поезд прибывал в Варшаву, в полдень — в Брест-Литовск, вечером — на старую [то есть на существовавшую до сентября 1939 года. — В. М.] русско-польскую границу. Оттуда, из-за партизан и частого разрушения путей, роскошный поезд как улитка полз до Винницы, куда прибывал на следующее утро. Но иностранные дипломаты должны были покинуть поезд уже в 3 часа утра в Бердичеве и еще два часа ехать на машине до полевой штаб-квартиры Риббентропа. Он принимал их в 11 часов, обедал с ними в 12, а в 1 час летел вместе с ними на самолете в ставку Гитлера. Там в 3 или в 4 часа начиналась беседа, продолжавшаяся час или два. После этого они возвращались на машине в штаб-квартиру Риббентропа, ужинали и в полночь отправлялись в Бердичев, чтобы в 2 часа ночи сесть на служебный поезд до Берлина. Возвращались они в 8 часов утра, через две ночи. Таким образом, для короткой беседы с Гитлером, зачастую по частным и незначительным вопросам, послам и другим важным персонам приходилось проводить в пути три дня и четыре ночи. Этот пример характеризует излюбленные методы работы Гитлера и Риббентропа»{56}.

С началом войны на Востоке рейхсминистра начали атаковать «национальные правительства», претендовавшие на «освобожденные территории». По указанию Гитлера, Вильгельмштрассе им не отвечало, но один пример заслуживает упоминания. 5 июля Риббентроп сообщил Абецу о послании на имя фюрера от жившего во Франции великого князя Владимира Кирилловича, объявившего себя главой дома Романовых: тот призвал «подданных» сотрудничать с немцами ради освобождения родины. Рейхсминистр сделал вывод, что заявление великого князя «поможет советскому правительству и осложнит действия вермахта, поскольку даст большевистским правителям возможность утверждать в своей пропаганде, что России угрожает возвращение старого царского феодализма, и воля Красной армии к сопротивлению возрастет». Он велел передать «монарху», чтобы тот воздержался от любой публичной деятельности, иначе «Имперское правительство, к сожалению, будет вынуждено его интернировать»{57}.

Внимание Гитлера было приковано исключительно к русскому направлению, чем решили воспользоваться французы. 14 июля (день взятия Бастилии!) Дарлан написал ему и, подтверждая верность монтуарской политике и майским протоколам, перечислил условия их успешной реализации: восстановление суверенитета Франции над всей ее территорией; особый статус Эльзаса и Лотарингии до заключения мирного договора; освобождение военнопленных; мораторий на выплату репараций и отказ держав «оси» от претензий на французские колонии. Риббентроп снабдил перевод послания припиской: «Полагаю необходимым раз и навсегда положить конец наивным французским попыткам шантажировать нас». Фюрер согласился, и Абец сообщил Дарлану, что в ближайшее время руководство рейха не может встретиться с ним{58}. «Дипломатический блицкриг» хитрого адмирала не удался, но Риббентроп продолжал надеяться на сотрудничество в «монтуарском духе», о чем в конце октября говорил де Бринону{59}.

Двадцать восьмого июля между Риббентропом и Гитлером произошла серьезная ссора. «Внешний повод для нашего конфликта был сначала совсем незначителен. В связи с представлением к награждению военными знаками отличия ряда